Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 1
— Так бы и не уходила отсюда, — Феодосия вытянулась на медвежьей шкуре, смотря за тем, как Федор разжигает очаг.
— Да и я бы, — он пошарил в темном углу и вытащил оттуда бутылку мутного стекла. «На-ка, хлебни, пока огонь разгорится — небось, промерзла вся на воде-то».
Феодосия выпила и, закашлявшись, поперхнулась — неизвестная жидкость обожгла ей горло.
— Да что это, Федор? — спросила она, все еще кашляя.
— Хлебное вино. Давай-давай, еще отпей, вон у тебя руки, какие — ровно лед, — Федор поднес руку жены к губам и медленно, очень медленно провел ими по гладкой коже — от кончиков пальцев до запястья и выше — туда, где на сгибе локтя билась слабая, нежная жилка.
— Я ж захмелею, — попыталась воспротивиться Феодосия.
— И хорошо, — усмехнулся Федор. «Я вон на тебе, сколько уж женат, а во хмелю так и не видел. Охота мне посмотреть, а послушать — так и более того. Благо тут во все четыре стороны — тишь да безлюдье, не то, что на Москве, али в усадьбах, стесняться-то некого».
Феодосия выпила еще и почувствовала, как становится ей тепло, даже жарко — то ли от вина, то ли от ярко горевшего в очаге костра, то ли от близости мужчины, который смотрел на нее сейчас, и, повинуясь его взгляду, она распустила скрученные на затылке косы и расстегнула верхние пуговицы сарафана.
Федор остановил ее руки и стал раздевать ее сам — опять медленно, неслышно, осторожно, будто тело ее было величайшей драгоценностью.
— Говорил ли я тебе, Феодосия, что люблю тебя более всего на свете? — шепнул он ей, пропуская сквозь пальцы ее светлые, искрящиеся золотом волосы.
— Говорил, — женщина, будто плыла в полудреме, истомленная его поцелуями, самим касанием его рук — откинув голову на его грудь, паря между небом и землей.
— Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, — Федор помолчал и добавил: «До самой смерти моей».
Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще хранили отпечаток ее тела, ее запах — сладких цветов, и он зарылся в них лицом на мгновение, прежде чем выйти на порог избы.
Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные, потемневшие в воде косы.
— Иди сюда, — сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от нее.
И, пока она шла по белому песку, — влажные волосы разметало по стройной спине, по высокой груди, — Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде — и жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная толпой, и не будет ей спасения.
Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую страшную казнь — только бы спасти ее.
— Так вот, Степан, — сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».
Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.
— Даже и не думай, — отрезал тот. «Сказано — опосля венчания, значит — опосля. Ишь чего захотел — со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе — то я знаю, но уж тут ничего не поделаешь — сродственниками не бросаются».
— И ты там, в Твери, тише будь, — добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый неприметный, одежу тоже невидную надень».
— Я, Федор Васильевич, не из тех, кто золотом обвешивается, ровно баба, — не удержался и съязвил Степан. «Или на жеребцах посереди улицы гарцует».
Федор вздохнул, но смолчал.
— Я бы и до Новгорода его довез, — не унимался Степан.
— Ты, Степа, делай то, что велено тебе. От Твери до Новгорода они теми путями поедут, коих ты не ведаешь. Главное, чтобы до Твери вас не перехватили, и так уже вон, ищут Феодосия по всей Москве, хорошо, что большая она, — ответил ему дядя. «И до Твери тоже — на столбовую дорогу не суйтесь, езжайте проселочными, тут не в быстроте дело, а в том, чтобы не нашли вас».
— Да понял, я понял — пробормотал Степан.
— Потому что тут не только твоя жизнь на кону, не маленький уже, понимать должен — закончил Вельяминов.
— Готово все, Федор Васильевич — вошел в горницу Башкин.
— Ну, зови тогда Феодосия, наверху он, в своей горнице — поднялся боярин.
Вельяминова распахнула окошко и посмотрела вниз, на двор.
— Готов возок-то твой, — сказала она. «Прощаться надо».
— Как же мне благодарить тебя, боярыня? — Феодосий взглянул на нее. «Руку ты мне вылечила — куда ж мне без нее-то было бы, укрывала, кормила да поила, семью свою оставила».
— Да не надо мне благодарности — вздохнула женщина. «Главное, чтобы ты живым и невредимым остался. Батюшка написал, что из Твери до Новгорода тебя окольными дорогами повезут, а уж в Новгороде — там положись на отца моего, до ливонской границы и через нее проведут тебя».
— Храни тебя Бог, Феодосия, тебя и всю семью твою, — монах вдруг замешкался и неловко добавил: «Стыдно мне, что вроде бегу я отсюда, а вы остаетесь».
— Так у каждого судьба своя, — Феодосия пожала плечами. «Даже если не свидимся мы более — все равно я о тебе помнить буду».
В дверь постучали.
— Пора тебе, — Феодосия встала и коснулась губами лба монаха. «Благослови тебя Бог».
Внизу, в прохладном утреннем тумане, Федор в последний раз проверил упряжь и лошадей — вроде все было в порядке.
— Заодно и руку набьешь, — сказал он племяннику. «А то все верхом и верхом, как вожжи натягивать, и забыли уже. Не гони только, еще не хватало вам колесо сломать по пути, упаси Боже. Тут же до Твери — яма на яме, хоть на проселках, хоша бы и на столбовой дороге».
— А тебе, Феодосий, я вот что принес — Вельяминов протянул ему книгу. «Только вчера переплетать закончили. Первый Псалтырь московской печати. Хоша ты и на чужбине будешь, а все одно — откроешь, да и вспомнишь про нас.
— Лучше боярыне… — начал Феодосий.
— Боярыне тоже есть, — улыбнулся Федор. «Неужто я б про жену свою мог забыть?»
Башкин чуть обнял Феодосия. «Прощай», — сказал он.
— Ехал бы ты, Матвей Семенович, со мной — покачал головой монах. «Не будет тебе здесь жизни».
— Так и там не будет, Феодосий. Дай тебе Бог счастья, а мне, горемычному, уж видно, и не испытать его, — Башкин опустил руки и побрел через двор к воротам.
Федор посмотрел ему вслед, вздохнул и сказал: «Ну, с Богом!»
Возок медленно выкатился из усадьбы, и Федор, провожая его глазами, пошел вслед за Башкиным.
— Матвей Семенович! — окликнул он его. «Погоди-ка, надо парой слов перемолвиться».
Они двинулись рядом по протоптанной среди луга тропинке.
После долгого молчания — уже развиднелось, и в небе, высоко над ними, завел свою песню жаворонок, — Вельяминов сказал:
— Не мое дело это, Матвей Семенович, но не ходил бы ты на суд все же. Хочешь ты, чтобы услышали тебя — так кто на суде-то будет? Тем людям, что там сидят, хоша кол в голову вбей — ничего не поймут. Зазря только погибнешь.
— Если ты думаешь, Федор Васильевич, что я на тебя али кого из родных твоих укажу… — начал Башкин.
— Ты не горячись, — спокойно сказал ему Федор. — Ты ж под пыткой не был.
— И ты не был! — буркнул Башкин.
— Нет, — согласился Вельяминов. — Однако же видел, что пытка с людьми делает.
— Феодосия вона пытали, он же ни на кого не указал, — не согласился Матвей.
— Люди, Матвей, они ж разные, — Федор помолчал. — Иногда и думаешь — кто, как не я, пытку выдержит? Выдержу и не скажу ничего. А как раскаленными клещами зачнут ребра тянуть — не знаю я, Матвей, снесешь ты это, или нет. А ежели не снесешь — жена моя на плаху ляжет рядом со мной, а дочь сиротой останется и сгинет безвестно. Вот и рассуди сам — что я должен делать?
— Мы тут, Федор Васильевич, одни, — резко повернулся к нему Башкин и посмотрел боярину прямо в глаза. «Ты меня сильнее намного — убей меня, и вся недолга. А тело ночью в лесу зароешь — пропал и пропал, кто меня искать будет?»
— Брось чепуху молоть, — вздохнул Вельяминов. «Отродясь я на невинного человека руки не поднимал, и не подниму до смерти моей. Остается мне, Матвей, надеяться, что выдержишь ты».
— А ведь я бы мог… — внезапно начал Матвей.
— Мог бы, — усмехнулся Федор. «Да только жена моя, Матвей Семенович, она, как в Библии сказано, плоть едина со мной. Хоша бы ты и донес сейчас на меня, не досталась бы тебе Феодосия.
Не потому, что не может она другого возлюбить — может, однако ж, если б полюбила одна тебя — пришла бы ко мне, и сказала об этом. А так…» — Вельяминов помолчал. «И говорить даже не стоит об этом. Не такой ты человек, боярин, ты уж мне поверь».
Феодосия, было, взялась за чтение, но тут, же отложила книгу. Неспокойно, неуютно было боярыне в тихой, залитой утренним солнцем светелке.
