Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)
— Ну, — торопил его Мартюшев, — говори, слушаем.
Спирька переступил с ноги на ногу, шумно вздохнул.
— Я же за советскую власть борец. Спросите Макара Михайловича, какую мы геройству проявили вон с товарищем Рязановым, благодарность нам объявили, кабы не мы с ним…
— Это к делу не относится, говори по существу.
— Я и говорю, ну виноват, ошибился маленько, но как я есть геройский красный партизан и к власти советской привержен, то прошу, чтобы, значить, шибко-то меня не наказывали из-за какой-то бабы контровой.
— Кончил?
— Кончил.
Мартюшев торопливо собрал исписанные Матафоновым листки, объявил:
— Суд удаляется на совещание.
Совещались судьи в церковной сторожке, что приютилась возле ворот. Едва они скрылись за дверью, как в ограде вновь забурлил говор, споры о том, какое Спирьке присудят наказание, по рукам пошли кисеты с табаком-зеленухой.
Спирька порядком струхнул, но храбрился для виду и, перекидываясь словами с партизанами, шутил, просил закурить.
— Шуткуешь, Былков, — покачал головой широкоплечий, рыжеусый конвоир, — а на душе небось кошки скребут?
— Да уж не без этого, — подтвердил второй конвоир.
— Вот как приговорят к плетям да всыпят с полсотни…
— Ничего-о, — бодрился Былков, слюнявя самокрутку, — на боках не репу сеять, заживут.
— Да вить стыд, ежели при всем-то честном народе.
— Были бы глаза, отмигаются.
По-иному судачат об этом же самом в группе стариков:
— Ишь, зубы-то скалит, варначи-ина!
— Не-ет, кабы чуял, што накажут по-настоящему, так не до смеху было бы.
— Это не суд, а так себе, спектакля…
— Чего-о там. Рази ворон ворону глаз выклюнет?
— Вста-ать, суд идет!
— «Именем революции…» — начал Мартюшев, выждав, когда в ограде поуляжется шум. Затем он прочел пересказ содеянного преступления и чтение закончил словами: — «А посему, руководствуясь пунктом семнадцатым устава Забайкальской повстанческой армии красных партизан, утвержденного командованием фронта, приговорили бывшего красного партизана Былкова Спиридона Фокеевича к высшей мере наказания — расстрелу».
Охнула, взволнованно загудела толпа, не ожидавшая такого сурового приговора. Мартюшев, призывая к порядку, постучал кулаком по столу, повысил голос:
— «Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и должен быть приведен в исполнение немедленно».
Побледневший Спирька с минуту стоял молча, широко раскрытыми глазами глядя на Мартюшева.
— А я… это самое… судом не доволен, — вспомнил он наконец где-то слышанную фразу и ухватился за нее, как утопающий за соломинку. — Макар Михайлыч, заступись, я до Журавлева дойду, как я, значить, судом остаюсь недоволен…
— Хватит! — Мартюшев, глядя мимо Спирьки, кивнул головой старшему конвоя: — Товарищ Петухов, тебе поручено с конвоем, исполняй приговор.
Рыжеусый конвоир вложил шашку в ножны, взял Былкова за руку выше локтя:
— Идем!
Второй партизан ухватил Спирьку за левую руку, подошел Петухов и с ним несколько конвоиров, окружили приговоренного.
Вырываясь из рук, крепко державших его, Спирька, дико вращая глазами, озирался на судей, хрипел:
— Я же недоволен… какую вы имеете праву…
Дурным голосом взвыла, запричитала потерпевшая Петрова и к судьям:
— Не надо, не надо! Все я ему прощаю, отпустите его, не убивайте, ради бога!..
— Поздно, гражданка, поздно, — сурово оборвал ее Мартюшев, торопливо сбегая с паперти.
Спирьку чуть ли не на руках вынесли за ограду. Присмирел он, когда повели его вдоль по улице.
— Ребята, да што же это, неужто взаправду? — уговаривал он, плача. — Вить я же свой человек, вместе же с вами… за совецкую власть… Петухов… товарищ Петухов, поимей совесть. Помнишь, в разъезде-то мы с тобой чуть было не пострадали…
Петухов угрюмо молчал. Пожилой, до самых глаз заросший черной курчавой бородой, был он самым веселым человеком в эскадроне. Но сегодня Петухова как подменили: молча шагал он с наганом в руке, не глядя на осужденного.
А позади за ними валила густая толпа сельчан.
За крайними огородами села — широкая луговина, где пасутся, лежат на траве десятка полтора пестрых телят. Зеленая поляна ярко расцвечена желтыми одуванчиками и голубыми незабудками. С одной стороны далеко протянулись картофельные огороды, с другой, поодаль, в зарослях тальника, угадывается речка, выше, за поскотиной, виднеется водяная мельница, спутанные кони, телеги, дымит костерок.
Тут, за огородами, Петухов остановил конвой, придержал Спирьку за рукав, повернул его лицом к солнцу. Конвоиры выстроились шагах в десяти, изготовившись к стрельбе, лязгнули затворами винтовок. От них по обе стороны, образуя широкий проулок, расступилась притихшая толпа.
— Прямо по осужденному, взво-од, — попятившись от Спирьки, скомандовал Петухов. Конвоиры вскинули винтовки.
— Ребята… стойте, што же это вы… — Бледный, с перекошенным от ужаса лицом, Спирька шагнул навстречу смерти, и в то же время Петухов взмахнул наганом:
— Пли!
Как один человек, всколыхнулась, охнула толпа, разноголосо запричитали бабы, закрестились старики.
Спирька упал ничком, поскреб руками землю и затих. Защитная гимнастерка его побурела, набухая кровью.
Убедившись, что Былков уже мертв, Петухов обратился к старикам:
— Товарищи! Нам его хоронить время не дозволяет, так вы уж его без нас… пожалуйста!
— Сделаем, — за всех ответил высокий, с белой, во всю грудь бородою старик. — Поверх земли не бросим и домовину какую ни на есть сколотим. Вот оно как обернулось. — И сокрушенно вздохнул, перекрестившись. — Упокой, господь, грешную душу убиенного.
Глава XXVII
Тесно стало в просторном доме Саввы Саввича от поселившихся в нем пятерых офицеров Антоновского гарнизона. Они надолго обосновались в горнице, а один из них устроился даже в комнате Семена, благо, что тот жил отдельно от жены и ночевать дома стал редко. В распоряжении стариков остались теперь их спальня и кухня.
Как ни благосклонно настроен был Саввич к белым офицерам, постояльцы не нравились ему все больше и больше. По ночам часто уходили куда-то, приходили, хлопали дверями, нарушая привычный в доме покой. К тому же нередко устраивали в доме попойки, во время которых становились буйными до невозможности, и пьяные их оргии тянулись ночи напролет. Особенно досаждал старикам ночными скандалами молодой нагловатый сотник Брагин. В первый же день своего появления в доме Пантелеевых Брагин обратил внимание на Настю. Как видно привыкший к легким победам в любовных похождениях, он перехватил ее в коридоре с явным намерением облапить чернобровую молодицу, прижать в темном углу.
— Ты что это! — отступив на шаг, Настя смерила его негодующим взглядом.
— Пардон, сударыня, пардон, — все более наглея, он пытался обнять ее за талию.
— Отстань! — загораживаясь локтем левой руки и размахнувшись правой, во весь голос крикнула Настя. Из кухни на шум выглянула Макаровна, и Брагин, еле увернувшись от оплеухи, юркнул в горницу.
В эту ночь пьянка в горнице длилась до первых петухов. Обозленный неудачей с Настей, Брагин разбушевался, затеял драку с приятелями. Кончилось тем, что собутыльники наставили ему фонарей, и, связанный ими по рукам, он уснул на голом полу.
Наутро Макаровна, приютившаяся на кухне, жаловалась Савве Саввичу:
— Это что же такое будет? Посмотри-ка, что они в горнице-то натворили, подлецы. Мало того, что бесились всю ночь, никому спокою не дали, посуды-то сколько побили! Боже ты милостивый, когда же это конец-то будет этому аду кромешному?
— Ничего, ничего-о, — утешал старуху Савва Саввич, — сегодня же пожалуюсь главному ихнему да за посуду-то тово… стребую с них, вот увидишь.
Настя в тот же день перебралась с детьми в зимовье, где теперь постоянно жила скотница Матрена, оставшись в одиночестве после смерти старика.
— Хорошо, Федоровна, хорошо надумала, — обрадовалась Матрена, — вместе жить будем. Тут и тебе спокойнее, и ребятишкам твоим, и мне с вами веселее будет. Ермоха вон и крючок к двери приладил, закрываюсь по ночам-то, а все одно, боязно.
— Тогда помоги мне, тетка Матрена, перетащиться-то. Вот кольца-то тут нету для зыбки Таниной.
— А я зуб принесу бороновой, видела их под сараем, вобьем его в матку, и ладно будет. Ну, а работники приедут, тоже не беда, нары-то вон какие, хватит места для всех.
Это Настю не смущало, работники люди свои, не взяла бы лихота, не возьмет теснота. Она бы согласилась жить в землянке, лишь бы дождаться Егора живым. А он снова неизвестно где и что с ним, а по селу поползли слухи, что где-то на Ононе разбили отряд красных, что здесь, в эшелоне, среди арестованных видели местных сельчан из тех, что ушли в партизаны. Настя старалась убедить себя, что все это враки, но тревога за Егора не покидала ее ни днем, ни ночью. Чуяло Настино сердце беду, и она вскоре же нагрянула. Это случилось неделю спустя после того, как поселилась она в зимовье у Матрены.
