Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)
Макар надел гимнастерку, усаживаясь за стол, спросил стряпуху:
— Эта деваха-то дочка, поди, поповская?
— Дочь не родная. — Стряпуха присела на лавку, подперев щеку рукою, вздохнула: — Четырех годков ее взял в дети батюшка-то. Сирота круглая, мать умерла рано, и отец с японской войны не вернулся, казак он был Аркиинской станицы.
— То-то она отчаюга такая, аркиинцы ребята-хваты, приискатели, отчаянный народ.
— Боевая, и грамотная хорошо, и с нами, с работниками, за всяко просто. На кухню ко мне забежит, стряпать поможет, и коров подоит, и расскажет, что в книгах вычитала антересного. Да-а, счастливый человек будет, кому она достанется.
— Звать-то как ее?
— Афонасия, мы-то Афоней кличем.
Макар больше не расспрашивал, молча принялся за еду, но с ума не шла у него сероглазая Афоня, снова захотелось увидеть ее, послушать приятную, певучую речь. Однако спать после обеда он пошел не в дом, куда приглашала она, а под сарай, где в летнее время хранятся сани, запасы досок и делового березника; там же на колышках вдоль стен развешаны хомуты, седелки, а на жердочке под крышей — березовые веники. Пахнет дегтем, ременной сбруей и стружками, что кучами скопились у верстака. Макар собрал их, кинул в кузов большой кошевы, а сверху покрыл обрывком старого невода.
Уснул не сразу, долго ворочался с боку на бок, не переставая думать об Афонасии, и уже сердился на нее и на самого себя.
«И чего привязалась ко мне проклятая девка! — ругался он мысленно. — Да и я-то втюрился, должно быть, как тарбаган в петлю, ну ее к черту». А во сне видел Афоню, ходил с нею рука об руку и, когда проснулся, пожалел, что это было не наяву.
В сарай вошел писарь, веселый, сияющий, с распечатанным пакетом в руках.
— Гонец от Журавлева, — поведал он, присев на облучок. — Удача и у них, вышибли белых из Усть-Каменской, обозы забрали, два пулемета.
— Добро-о! — Макар сел на постели, улыбаясь, потянулся, хрустнул суставами. — Эдак-то пойдет, скоро наведем белым решку.
— Обмундировки много захватили, — завистливо вздохнул Мишка. — На этом, который с пакетом-то прибыл, мундир японский новехонький и штаны такие же, защитного цвета, с красными кантами.
— Ишо чего пишет Журавлев?
— Приказывает здесь стоять пока.
— В наряде какой эскадрон?
— Первый, сорокинский, все остальные отдыхают, коней на пастьбу отправили, из четвертого двое приходили сюда.
— Чего им надо?
— К попу приходили, а его где-то черти носят в других селах.
— Зачем им поп запонадобился?
— Известно зачем, люди верующие, вот и хотели просить попа отпеть покойников, убитых то есть.
— Да они што, опупели! Этого ишо не хватало. Ничего подобного, хоронить будем завтра, и никаких попов, ни причитаний, а как положено борцам за свободу, всем полком проводим товарищев наших, с почестями воинскими.
— Музыки-то у нас нету.
— На нет суда нет, «Марсельезу» будем петь и всякие там другие подходящие песни революционные, и трехкратный залп из винтовок над их могилой.
— Патронов-то сколько сожгем.
— Ничего-о, на это дело их нельзя жалеть. Ступай, насчет еды там сообрази чего-нибудь погуще.
А вечером Макар вновь увидел Афоню. Вечерело, на потемневшем небе появились первые звезды, ночная тишина надвигалась на село, лишь топот копыт доносился издалека — это конный разъезд отправился в дозор. На темной веранде дома смутно белела кофточка Афони, и Макар не выдержал, как магнитом потянуло его к ней.
Намерение Макара не укрылось от внимательных глаз писаря. Выйдя из зимовья, Мишка остановился около бочки с водой и, присмотревшись к темноте, различил на веранде дома белую кофточку девушки и рядом темный силуэт еще кого-то.
«Он, — догадался Мишка, — ишь, любезничает с поповной!»
Любопытство одолевало писаря. Крадучись подобрался он вдоль забора поближе к дому, притаился за углом.
— А я вот люблю такое, люблю, — жарким, страстным полушепотом говорила она, а дальше совсем уже тихо — шу-шу-шу… Лишь отдельные слова долетали до слуха Мишки. — Мне бы казаком… — шу-шу-шу… — Степь широкая… — шу-шу-шу…
Затем что-то непонятное басил Макар: бу-бу-бу… Чему-то громко рассмеялась Афоня, внятно сказала:
— Совсем как у Лермонтова: «А у жены его младой спаситель есть, кинжал двойной». Ах, если бы… — И опять: шу-шу-шу… — Пройдемте…
Шаги, скрип ступенек, и все затихло.
— Ушли в садик, — подосадовал Мишка, вспомнив, что днем еще видел скамеечку там, между кустами черемухи.
Постояв еще немного, Мишка направился обратно в зимовье, где облюбовал себе местечко на нарах. «Заполонила-таки поповна командира нашего, влип Макар. Теперь еще, чего доброго, женится на ней и останется тут насовсем, заживет барином и от нас уйдет. На кой черт ему мытариться с нами по тайге, лоб подставлять под пули. Надо будет поговорить с ним утре, очурать его, пока не поздно».
Однако сказать этого утром, когда Макар пришел в зимовье, не посмел Мишка. А Макар, как всегда живой, энергичный и более, чем обычно, веселый, поздоровался со стряпухой и, усаживаясь за стол, приказал Мишке:
— Ешь живее да за конями шпарь. Делов сегодня будет полно.
Днем хоронили убитых, и на братской могиле их Макару пришлось выступить с прощальной речью. Не привык к этому неграмотный казак, а потому и говорил он сбивчиво, охрипшим от волнения голосом и короткое выступление свое закончил словами: «Клятву даем вам, дорогие наши товарищи, што отомстим за смерть вашу и вас не забудем по гроб жизни, и сирот ваших соблюдем, вырастим, как родных! Пусть вам будет земля эта пухом и вечная память».
Много было в этот день всяких дел у Макара и после похорон: надо и раненых проведать, чем-то помочь им, и в эскадронах побывать, проверить, как идет обучение молодых партизан стрельбе и рубке шашкой, и многое другое. Усталый, проголодавшийся, вернулся он в сопровождении писаря на квартиру уже поздно, когда схлынула полдневная жара.
После обеда Макар опять отправился под сарай, завалился в кошевку спать. Мишка расположился на нарах в зимовье.
Проснулся он, когда на дворе уже стемнело, на столе, освещенном пятилинейной висячей лампой, шумел самовар. Заметив, что писарь не спит, стряпуха поставила на стол горшок с гречневой кашей, крынку молока, сказала Мишке:
— Ставай, ужинать будем. Те трое-то ваши куда подевались?
— В наряде, — нехотя буркнул Мишка, натягивая сапог.
— Не придут, значить. А командер-то ваш где, зови его.
— Сейчас.
Обувшись, Мишка отправился в сарай, войдя туда, чиркнул спичкой, огляделся. Макара в кошевке уже не было. Возвращаясь в зимовье, он посмотрел на веранду, но и там было пусто. На этот раз Мишка уже не пошел подслушивать, только подумал: «В садик убрались, шуры-муры разводить там».
На вопрос стряпухи: «Где же командир-то?» — ответил:
— Не хочет он, сыт по горло… — и чуть не сказал «любовью с поповной вашей».
А утром следующего дня Мишка дивился, глядя на своего командира, когда тот умывался у бочки с водой. Бязевая нательная рубаха на Макаре уже не грязная, как всегда, а чисто выстиранная и даже выглажена.
«Ах да поповна! — удивлялся Мишка, поливая из ковша на руки Макару. — Смотри, как она его изобиходила, даже и надикалонила, ишь дух-то какой приятный».
Умывшись, Макар надел гимнастерку, приглаживая пятерней черный, жесткий, как конская грива, чуб, сказал писарю:
— Ты запись-то ведешь, кто у нас в полку состоит?
— А как же, на всех списки поэскадронно, по фамилиям все записаны, по имю и отчеству, у кого какое оружие, все переписано.
— У фельдшера сколько людей?
— Два санитара да помощник его, ветинар.
— Запиши к нему Афонасию Струкову, сестрой милосердной.
Мишка удивленно вскинул брови;
— Это поповну-то?
— Никакая она не поповна. — Макар, начиная сердиться, повысил голос: — Нашего трудящего классу человек, потому и поступает к нам. Ну, чего глаза вылупил? Я, может, жениться на ней хочу, мне всю жизнь холостым ходить тоже не положено.
— Да мне-то что, — Мишка нахмурился, скосил глаза в сторону, — женись ты хоть на самой попадье, так мне от этого ни жарко ни холодно.
— То-то. И чтоб никакого зубоскальства, а ежели зачнешь хаханьки да хиханьки разводить, голову оторву, так и знай. Да насчет оружия позаботься, наган ей раздобудь.
— Где я возьму его?
— Хоть из земли вырой, а скажи, што нашел. — И, шевельнув плечами, пошел к зимовью.
Мишка поглядел ему вслед, проворчал с досадой:
— Я же и виноват стал. Он там любовь крутить будет, а я наган добывай. А там, гляди, и конь ей потребуется, и седло… Не было печали, черти накачали.
Глава XXVI
Наутро Макар получил от Журавлева приказ о новом выступлении. Боевую задачу передал на словах начальник политуправления Бородин, прибывший в село минувшей ночью. Вместе с Бородиным приехал и председатель фронтового ревтрибунала старик Илья Мартюшев, и теперь они все трое сидели на веранде поповского дома, пили чай с молоком и крупяными шаньгами. Чай разливала по-праздничному принаряженная Афоня: в широкой черной юбке и кофточке из белой чесучи, туго охватившей высокую грудь, в светло-русой косе голубая лента, — красавица. У Макара душа поет соловьем залетным, но он сдерживает себя, помалкивает, хотя скуластое лицо его так и расплывается в счастливой улыбке. Даже Бородину понравилась Афоня.
