Игорь Москвин - Петербургский сыск. 1874—1883
Для беседы Жуков спросил у управляющего купоросного завода предоставить любое мало—мальски приспособленное помещение, чтобы никто не мог помешать.
Ссутулившийся Зиновий Лазаревич сидел на краешке стула, за день настолько сильно изменился – волосы торчали в разные стороны, лицо вытянулось, скулы торчали сквозь почти прозрачную кожу, глаз не поднимал, но чувствовалось, как он смахивал слёзы, одна за другой текли по впалым щекам.
– Вы, наверное, меня помните? – Начал Миша.
Мужчина скользнул по Жукову взглядом, но вновь уставил глаза в пол.
– Третьего дня мы с вами разговаривали.
Дорофеев покачал головой.
– За это время выяснилось несколько новых подробностей и хотелось бы, чтобы вы помогли в них разобраться.
– Да чем же я, – и умолк.
– Тяжело говорить, но без вашего разъяснения нам не продвинуться дальше. Вы же хотели, чтобы убийца понёс наказание?
– Не только, – тяжело задышал, – я бы, – и вновь замолчал.
– Вам тяжело говорить?
Тяжёлый вздох вырвался из груди старика.
– Вам знаком кто—либо по имени Порфирий?
Зиновий Лазаревич закрыл глаза рукою и по плечам Миша отметил, что старик безутешно плачет.
– Мы нуждаемся в вашей помощи.
– Я говорил, что когда—нибудь он сделает что—то худое нам с Аней.
– Кто он? Порфирий?
– Порфишка, – зло сказал Дорофеев, – родная кровь наша, сын наш единственный – Порфирий Зиновьевич.
– Это он был с Анной Ивановной в день, – Миша остановился.
– Скорее всего.
– Он к вам не заходил?
– Нет.
– Чем он провинился?
– Чем, – горестно ухмыльнулся старик, – до двадцати лет он семь раз побывал в тюрьме. Вы понимаете это, семь раз, – Зиновий Лазаревич уставился на свои руки, мы не знали, что нам делать, через него мы лишились дома и когда чаша терпения переполнилась до такой степени, что я готов был поднять руку на собственного сына. Мы решили сдать Порфишку полиции, тем более, что находился в розыске уже не за кражу, а за то, что убийцей стал. Благодаря моему указанию, полиция арестовала его и товарищей, я прослышал на суде, он поклялся нам, тем, кто даровал ему жизнь, отомстить. Мы уехали из деревни и успокоились, хотелось просто пожить без прихода среди ночи пьяных компаний, без постоянных драк, без угроз.
– Порфирий отбыл наказание?
– В октябре он должен был выйти.
– Значит, он в столице?
– Видимо, начал мстить старикам, – Дорофеев закрыл глаза, – мне—то больше ничего не надо, поймайте этого злодея, прошу вас, поймайте. Мне жизни не жалко, сколько ее осталось—то?
– Вы не знаете, где он мог остановиться в столице?
– По притонам, где ж ещё?
– Почему вы о нём нам сразу не сказали?
– Забывать о нём мы стали в последнее время, словно не было его в нашей жизни.
– Стало быть, вы поможете его изловить?
– Чем я могу? – Дорофеев выставил узловатые руки вперёд.
– Вы говорите, что Порфирий сюда не приезжал, так?
– Так, – и старик начал понимать, – он сюда явится по мою душу?
Миша молчал.
– Хотите на него капкан поставить, а меня вместо приманки. – Зиновий Лазаревич взглянул на Мишу ясным взором, так не вязавшимся с тем, который был ранее, – давайте, я согласен. Пусть этот негодяй сгниёт на каторге.
По анохинскому телеграфу (купец не пожалел денег на дорогостоящую «игрушку») Жуков передал в сыскное сведения, полученные от Зиновия Лазаревича, и попросил срочно прислать агентов для устроения засады на Порфирия Дорофеева.
Сперва стих ветер, днём бросавший в лица упавшие листья, к вечеру стих, уступив дорогу сумраку, который начал постепенно сгущаться, пока не оставил на небе зарождающиеся рога молодого месяца, а на земле освещённые дома по большей части лампами и лучинами, напоминающие мерцающие звёзды.
Зиновий Лазаревич задёрнул на окнах занавески, оставляя одну небольшую щель, чтобы с улицы складывалось впечатление, что дома он один внимательно читает старую толстую книгу.
Миша сидел в тёмном углу, в потной руке сжимал деревянную рукоять пистолета, прислушивался к каждому шороху, ведь агенты не поспели прибыть. Боязни не было, но иногда холодок страха подступал к сердцу, напоминая уколом, что не только тело, но и душа жаждет жизни.
Около полуночи раздался в окно тихий стук, но от которого Мишу бросило в жар, что по спине полились капли пота.
Дорофеев с некоторым испугом посмотрел на Путилинского помощника, спрашивая глазами, что делать.
Жуков кивнул, мол, спроси, кто там.
Зиновий Лазаревич поднял занавеску, за окном виднелось почти белое лицо.
– Кто? – Спросил Дорофеев.
– Свои, – раздался в ответ хрипловатый голос.
– Кто свои?
– Сына не признаёшь? – Теперь спина похолодела, и Миша ещё крепче сжал рукоять пистолета.
– Порфирий?
– А то, кто же? Отворяй, – приказной тон не выбивался из шёпота, видно, не хотел Порфирий привлекать чужого внимания.
Дорофеев снова посмотрел на Жукова, тот кивнул, мол, отворяй.
Когда в комнату вошёл человек в железнодорожной куртке, стало словно бы мало места в помещении.
– Один? – Хмуро сказал Порфирий, оглядывая комнату.
– Как видишь, – отец развёл руками.
– Не ждал, небось?
– Давно перестал.
– Давно… А я вот по твоей милости десять лет браслеты на руках и ногах таскал.
– Сам себе судьбу определил.
– Дак не я себя упрятал, – злобно сквозь зубы процедил Порфирий, – в каторжные работы. А ныне хватит, – он ударил ладонью по столу, – может сына, как положено, встретишь, чарку поднесёшь, хлеб—соль подашь. Иль из сынов вычеркнул? – Голос зазвучал как—то зловеще.
Жуков стоял за дверью, боясь лишним вздохом себя выдать. Пот выступил на лбу и редкие капли пробежали к глазам, защипало, но Миша терпел, сжимая в мокрой руке рукоять.
Старик поставил на стол тарелку с хлебом, миску с солёной капустой, огурцы, два стакана и бутылку. Сел сам.
– Знаешь, как сына встретить, а всё прибедняешься, – Порфирий с кривой улыбкой взял нож и проверил остриё лезвие, – остёр.
– Скажи, Филя, ты мать убил? – Дорофеев положил руки на стол и смотрел пронзительным взглядом в лицо сына, – тот стушевался, но глаза не отвёл.
– Откуда такой вопрос?
– Ты или нет?
Порфирий откинулся на спинку стула и не успел открыть рта, в затылок упёрлось что—то холодное.
– Не хочешь дырки в голове, брось, – послышался хриплый голос.
На пол упал нож.
– Кто там… – и сделал попытку встать.
– Сидеть, – дуло больнее надавило на затылок, – лучше скажи, зачем родную мать жизни лишил.
Обыденная история. 1874 год
Ранним утром, когда солнце на востоке еще не проснулось, а только лишь затронуло ночной сумрак робким едва заметным светом, городовой вышел на обход порученного ему участка. На улице после теплой дежурной комнаты на него пахнуло свежим прохладным воздухом, Он с наслаждением вздохнул полной грудью. Красота, покой. Ему нравилось нести службу в это время суток. Город еще спит и не слышен стук колес по булыжной мостовой, торговцы с лотками еще не появились на улицах, предлагая и расхваливая свой товар, а горожане пока не спешат по служебным и личным делам.
У Сампсониевского моста он остановился, облокотился о перила и замер от неожиданности. Внизу на каменной площадке лежало два тела: женщина на спине, раскинув руки в стороны руки, со сбившимся на голове платком, и рядом с нею мужчина с окровавленным лицом, поджав к себе ноги.
Городовой бегом, перепрыгивая через ступеньку, спустился вниз. Женщина была мертва, мужчина судорожно дышал.
Когда раздался звон колокольца у входной двери, Иван Дмитриевич сидел в излюбленном кресле, держа в руках вчерашнюю газету, которую так и не прочел из—за занятости. Протянул руку к маленькому столику, где стояла чашка с обжигающим чаем, пригубил.
– Там к Вам от дежурного чиновника посыльный, – отирая руки полотенцем, произнёсла Глаша, кухарка и домоуправительница в едином лице.
– Проси, – Путилин поднялся и потянулся. Проснулся сегодня пораньше, чтобы в тишине провести время перед поездкой на службу, ан не, тяжело вздохнул и отправил очки в карман халата
– Иван Дмитрич, – начал с порога посыльный, еще молодой парнишка с едва пробивающимися усиками под носом, – помощник пристава Петербургской части просил Вас прибыть к Сампсониевскому мосту, там убийство. Коляска ждет, – добавил он.
– Так, так, – пощипал пальцами бакенбарды – ступай. Сейчас спущусь.
Не смотря на ранний час у лестницы, ведущей вниз к воде, стояли любопытствующие. Переговаривались тихими голосами и обсуждали случившееся происшествие. Им не давали спуститься вниз два дюжих полицейских, исподлобья окидывающих взглядами присутствующих.
Иван Дмитриевич спрыгнул с коляски почти на ходу, не терпелось увидеть, что стряслось.
