Елена Съянова - Гнездо орла
Роберт в белой тоге из простыни изображал римский Сенат; Анхен — народного трибуна Тиберия, а Генрих — безмолвный, безземельный римский народ, которому великий республиканец хотел раздать собственность в виде общественных пахотных земель, захваченных богачами.
— Давай я побуду народом, — шепнула Роберту Маргарита. — Дай Генриху роль.
— Он будет Гаем… через пять минут, не беспокойся, — также шепотом отвечал Лей.
Грета потихоньку вышла. Она уже давно оценила в Роберте отца и ни разу не разочаровалась. (Только все время приходилось помнить, что детей у него шестеро.)
Перед сном она зашла к Эльзе посоветоваться, как сообщить Рудольфу о вызове в Бергхоф Бормана.
— Просто поставить перед фактом, — отвечала та. — Хочешь, я это сделаю?
— Нет, — сказала Грета. — Последнее время все равно, что бы я ни делала, Рудольфу не нравится. Так что уж одно к одному.
О вызове Бормана Гесс узнал все-таки от жены. Он отнесся равнодушно:
— Я думал, Борман вас всех раздражает, — только и заметил он Эльзе.
— Жаль Еву, — кратко пояснила она.
— Поступайте как знаете.
Эльза понимала, что Рудольф просто устал. Взятая после рождения сына пауза выбила его из привычного ритма, точно вытолкнула из несущегося ревущего состава на тихую насыпь и вдавила в беззвучный песок.
Отдыха не получалось. Выходили лишь бездействие, апатия и скука, которую Эльза все чаще примечала в глазах мужа. Если бы Буц был постарше, отец мог бы играть с ним, как это делал Роберт со своими детьми… Если бы она сама была сейчас в другом физическом состоянии, он мог бы быть с ней… Но что ему теперь оставалось? В сущности, ни сына, ни близости с женою, ни сестры, с которой у него разладились отношения, ни друга, занятого своею семьей, — никого, кроме самого себя, здесь у него не было, но этот «он сам» был уже не та компания, в которой можно было отдохнуть. Этот «он сам» сделался ему невыносимо скучен.
Невольно сравнивая здесь, на отдыхе, поведение двух мужчин, Эльза с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска «тени фюрера» пристала к его собственной, прежде неповторимой и выразительной физиономии. Может быть, поэтому он так и цепляется за своих астрологов и всю эту «чушь» (выражение Гитлера), что это была теперь последняя область, куда Адольф еще не делал попыток вторгнуться. И может быть, понимая это, насмешник Роберт ни разу не высмеял ни одну из подобных «странностей» Рудольфа.
Роберт же здесь, в Бергхофе, Эльзе определенно нравился. Иногда она думала, что именно таким он был до мировой войны: дружелюбным и внимательным человеком, с которым всем легко — от охранников до трехнедельного Буца, который у него на руках ни разу не пискнул, хотя у других вопил на все голоса. Маргарита, однако, все эти приятные перемены объясняла тем, что Брандт не напрасно продержал своего пациента десять дней на снотворных, и Роберт просто выспался.
— Сколько он еще станет вести нормальный образ жизни, столько и будет сам нормальным человеком, — сказала она.
Но Эльза чувствовала, что Грета слишком хочет в это верить, а значит… верит не до конца. Только ей одной Грета призналась, что впервые в жизни совершила нечто ужасное в отношении любимого и что теперь ни она сама, ни господь бог этого не смогут простить.
— Я сознательно причинила ему боль, — сказала она. — И если я такое сделала, то… — Она не закончила и расплакалась.
Чуть позже Эльза узнала, что произошло: Грета объяснила ей, как разбудила Роберта, уколов ему ладонь партийным значком.
— А потом у него началось это заражение… Только не возражай, не говори… — попросила она. — Я знаю, что не от этого… Но я знаю и то, что сделала я.
Возразить, утешить Эльза и не сумела бы: на нее, саму любящую, повеяло холодком, как будто в душе Греты растворилась потайная дверь, о которой та, быть может, и сама не ведала.
Вызов в Бергхоф Мартина Бормана отнюдь не был такой простой вещью, как это представлялось на женский взгляд, и положение его было уже не тем, что в прежние годы, когда его временем могла распоряжаться жена или сестра Гесса. Мартин Борман сделался теперь ежечасно нужен перегруженному, неорганизованному Адольфу, и Гесс это знал как никто другой. Поэтому он сам позвонил Гитлеру и спросил, не отпустит ли тот Бормана в Бергхоф помочь провести торжество в Кельштейне. Он сразу почувствовал, как Адольф на том конце провода весь размяк от удовольствия:
— Конечно! Конечно, конечно. Как хорошо ты придумал! Спасибо тебе.
— Это не я, а Грета. За что спасибо-то? — искренне удивился Рудольф.
Гитлер закашлялся.
— Горло опять болит, — пожаловался он. — За что спасибо? Вы с Гретой как-то умеете подумать обо всем. Твоя сестра младшего Бормана опекает, а ты — Еву. Конечно, пусть приедет и устроит все, как ей хочется. — Он снова закашлялся.
— Адольф, побереги себя. Если почувствуешь ухудшение, не скрывай, — сказал Гесс. — Моррель опять станет пичкать тебя всякой дрянью, но ведь нужно же и по-настоящему лечиться. Может быть, мне приехать?
— Скоро, Руди, уже скоро. Побудь еще с Эльзой, а то меня совесть заест.
«Перетряска генералитета идет по плану, — сделал Гесс вывод для себя. — Что ж, хотя бы это радует». В глубине души ему было досадно, что Гитлер держит его в стороне. Должно быть, помнит, как накануне «ночи длинных ножей» он, Рудольф, повычеркивал из списков больше половины приговоренных к смерти командиров штурмовиков. Но теперь ситуация была иной: ничьей жизни она не угрожала, разве только — репутациям. Обычная грязная интрига, без которой можно было бы обойтись, если немного помедлить, спланировать все поумней…
Зима была мягкой и снежной. Температура не опускалась ниже —5°, и постоянно порхали крупные голубоватые снежинки, казавшиеся теплыми, как клочки кроличьей шерсти.
И время двигалось так же мягко, как будто обтекая тех, кого согласилось побаловать, позволив почти забыть о себе.
Борман пустил подъемник к «Орлиному гнезду», и шестого днем они всей бергхофской компанией опробовали его, взяв с собой даже Буца. Однако возвращаться в это холодное великолепие вечером у всех пропало желание. В Бергхофе, поблизости от дома, имелся и еще один «Чайный домик» — недавно выстроенный красивый павильон из двух смежных комнат, обширной прихожей и комнаты для дам, с чудесным видом из широких окон на готический Зальцбург. Это была теплая «уютная» экзотика, вполне подходящая для празднования в немногочисленном обществе.
Еве очень хотелось, чтобы взяли с собой детей — Анхен и Генриха, — они ей очень нравились.
«Умные дети», — отзывался о племянниках и Гесс. Накануне он был поражен тем, как семилетняя Анхен играет со своим кузеном Буцем: вложив указательные пальцы в ладони малыша и дождавшись, когда он сожмет кулачки, она начинала потихоньку приподнимать младенца так, что вскоре он висел, крепко уцепившись, как обезьянка, согнув в локотках свои ручонки, и был очень доволен. (Рудольф тоже попытался было так поупражняться с сыном, но пальцы взрослых чересчур толсты.)
Но совершенно поразило их с Эльзой вот что: стоило только Эльзе (и всем взрослым) на минутку выйти из «детской», то есть оставить детей с Буцем одних, как они тотчас же садились возле его кроватки с высокими стенками, сложив руки на коленях, и принимались с ним разговаривать, не делая ни малейшей попытки до него дотронуться. И ведь никто их такому поведению не учил — это Рудольф и Эльза знали точно.
Любопытно было Рудольфу и наблюдать, как Роберт играет со своими двойняшками (или они с ним — как угодно). Сначала он думал, что Лей таким способом проходит с ними курс мировой истории, но затем понял, что все глубже, сложней.
— Это что, способ воспитания? — как-то спросил он Роберта.
— Просто мне с ними интересно, а им — со мной, — пожал плечами тот. — Хочешь попробовать? — предложил он. — Ты в детстве Купера читал?
Кто в детстве не читал Фенимора Купера?!
Рудольф попробовал и… втянулся. Теперь они вчетвером «охотились на бизонов», проводили караваны переселенцев через горящую прерию, состязались в ловкости и искусстве стрельбы с благородными индейцами и вместе с ними обороняли «форты» от злокозненных англичан. Любимцем детей был Чингачгук; именно он всегда выходил победителем из стычек с бледнолицыми.
— Как же ты после этого станешь внушать детям расовое превосходство? — иронизировал Гесс вечером шестого, когда они все уютно устроились в «Чайном домике» у камина.
— А сам-то ты в детстве во что играл? — отвечал Лей.
— Да в то же самое, — улыбнулся Рудольф. — В индейцев, в рыцарей, в Великую Французскую революцию…
— И с кем же из якобинских вождей ты себя идентифицировал?
