Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

А Ханийя?! Помнишь ли ты, как бросил её, несмотря на то, что любил?.. Ты никогда не любил ни одну женщину так, как её. Но кажется — к сожалению, — что мы с возрастом лишаемся разума! Напейся этой ночью, пока тебя не вынесут оттуда. До чего же ты истосковался по вину! Словно ты не пил с самого рождения Пророка в благословенный год слона. Горькие страдания, что ты проглотил в этом году, вполне могут стереть счастливую долю, которой ты наслаждался всю свою жизнь».

Он ударил палкой по земле, затем остановился. Ему надоел мрак, тишина, дорога и деревья, хотелось обратиться за помощью к друзьям. Он не из тех, кто может надолго уйти в себя, ведь он не кто иной, как член коллектива, часть целого. Там, с ними, проблемы решатся, как бывало обычно. Он развернулся, чтобы пойти обратно, к мосту, и тут всё существо его затряслось от гнева и отвращения. Странным голосом, разрываемым обидой, болью и злостью, он произнёс: «Она проводит целую ночь вне дома…. неизвестно где…, а ты потом соглашаешься жениться на ней!» На него давило гнетущее чувство презрения к самому себе, сжимавшее то тело, то сердце его.

«Ясмина?!.. Какая насмешка! Нет, она провела ту ночь в объятиях мужчины, который не отпускал её до полудня следующего дня. Она оставалась у него, зная время, когда он, Ахмад, придёт в плавучий дом. И что же это всё значит?!.. Должно быть, страсть заставила её позабыть о времени. Вечное адское пламя! Или ты настолько унизился, что ей уже не важно, разгневан ты или нет? Как ты разговаривал с ней, пытаясь угодить, лебезил ей после этого, околдованный дурак? И как ты мог уйти от неё с обещанием жениться? Срам тебе и в этом мире, и в загробном! Ты как будто не почувствовал на себе тяжести рогов, которые согласился нести на себе, под давлением забот, свалившихся на твою голову. Рогов, что увенчали чело твоей семьи, что будут позорить род за родом! Что скажут люди об этих рогах над твоим почтенным лбом?! Гнев, ненависть, кровь и слёзы — ничего не искупит твоей капитуляции и слабости. Как же она сейчас потешается над тобой, лёжа на спине в том плавучем доме! Может быть даже она не смыла с себя пот того мужчины, который тоже будет смеяться над тобой в свою очередь. Завтра, как только ты встанешь, все непременно будут над тобой насмехаться. Признайся в упадке духа за столом между друзей, чтобы услышать, как они хохочут… „Спишите это на счёт его старости и дряхлости… Простите его, он уже испробовал всё, кроме удовольствия носить рога на голове!“ Зубайда скажет: „Ты отказался быть господином в моём доме, согласившись быть сутенёром в доме лютнистки“. Джалила скажет: „Ты мне не брат и даже не сестра!“

Я свидетельствую этой ужасной дорогой, этой густой темнотой и этими дряхлыми деревьями, что мчусь во мраке с плачем, словно маленький ребёнок. Я не буду спать этой ночью, пока не отвечу на унижение моему тирану! Она ещё и сопротивлялась тебе! Почему? Потому что ей надоело жить в грехе! В грехе, от которого она даже не отмыла своё тело. Скажи лучше, что она больше не выносит тебя, и баста. До чего ужасная боль. Но это поделом мне за то, что я преклонялся перед ней. Словно человек, что бодается со стеной, пока не сломит себе голову, каясь в грехах. Шейх Мутавалли Абдуссамад считает, что много чего знает, но как же он невежественен!»

Он прошёл снова мимо моста на Замалек по дороге в Имбабу, сознательно и упорно ускоряя свои шаги, ибо решил очиститься от запятнавшего его позора. Всякий раз, как боль наваливалась на него, он вновь и вновь стучал палкой по земле, словно шёл на трёх ногах.

Вот показался плавучий дом; в окнах мелькал свет.

Возбуждение Ахмада усилилось, хотя уверенность вновь вернулась к нему вместе с мужественностью и собственным достоинством. Укрепившись в своём мнении, он привёл в порядок и мысли. Он поднялся по ступеням и прошёл по деревянному трапу, затем постучал в дверь концом трости, повторив ещё раз, более яростно, пока не услышал взволнованный голос:

— Кто там стучит?!

Он решительно ответил:

— Я…

Открылась дверь и он увидел её удивлённое лицо. Она уступила ему дорогу и пробормотала: «Всё хорошо?» Он же прямиком направился в гостиную, пока не дошёл до середины комнаты, где повернулся и остановился, глядя на неё. Она в удивлении подошла к нему и замерла перед ним, принявшись в волнении рассматривать его мрачное лицо. Наконец сказала:

— Добрые новости, Иншалла?! Что тебя заставило вернуться?!

Он с подозрительным спокойствием произнёс:

— Хорошо, слава Богу, как ты сейчас узнаешь…

Её глаза установились на него с немым вопросом, хотя она и хранила молчание. Он же продолжал:

— Я пришёл сюда, чтобы сообщить тебе, чтобы ты не цеплялась за мои слова. Всё это было просто глупой шуткой.

Тело её в разочаровании поникло, а выражение лица говорило о недоверии и гневе. Тут она закричала:

— Глупая шутка?! Как это ты не отличаешь глупую шутку от обязывающего честного слова?

Лицо его приобрело ещё большую угрюмость:

— Когда ты говоришь со мной, то лучше соблюдать правила вежливости. Женщины твоего класса зарабатывают в моём доме себе на жизнь в качестве служанок…

Пристально глядя ему в лицо, она заорала:

— И ты вернулся, чтобы сказать мне такое?… Почему ты не сказал этого раньше? Зачем ты дал мне обещание, заискивал передо мной и искал моего расположения? Ты считаешь, что такие слова запугают меня? У меня нет времени выслушивать подобные глупые шутки.

Он гневно махнул ей рукой, чтобы заставить её замолчать, и сам закричал:

— Я пришёл, чтобы сказать тебе, что брак с такой, как ты — это позор, не сочетающийся с моим достоинством, и годится только для того, чтобы служить посмешищем для любителей непристойных анекдотов. Пока подобные мысли будут вертеться у тебя в голове, ты не будешь считаться подходящей партнёршей для меня. Мне не гоже общаться с сумасшедшими…

Пока она слушала его, искры ярости летели из её зрачков, однако она не поддалась потоку гнева, как он надеялся. Возможно, вид его ярости породил у неё страх и заставил оценить последствия. Потому более мягким тоном, чем раньше, она сказала:

— Я никогда не стану заставлять тебя жениться на мне силой. Я просто выразила тебе то, что сидит у меня в голову, оставив тебе право выбора. Теперь ты хочешь освободиться от своего обещания. Ты волен делать что хочешь, но не надо поносить меня и унижать. Пусть каждый из нас идёт своим путём с миром…

«Неужели это самое большое усилие, на которое она способна, чтобы удержать тебя?! Разве не лучше было бы, если бы она, чтобы завладеть тобой, вонзилась в тебя ногтями? Черпай гнев из собственной боли».

— Каждый из нас пойдёт свои путём, но я хотел сказать тебе своё мнение, прежде чем уйду. Не отрицаю, что я сам преследовал тебя, возможно, потому что иногда душа моя страстно желает грязи. Ты оставила людей, которым была счастлива прислуживать, чтобы я поднял тебя до такого стиля жизни, и потому я не удивляюсь, что не получил от тебя такой же любви и высокой оценки своих заслуг, что получал у них, так как грязь ценит лишь тех, кто подобен ей самой. Пришло время мне вновь начать уважать себя и вернуться к моему изначальному кругу общения…

На её лице отразилась обида. Обида того, кто сдерживает свой страх в пылающей груди, не выпуская его наружу. Дрожащим голосом она пробормотала:

— До свидания. Уходи и оставь меня в покое…

Он раздражённо ответил, борясь со своей болью:

— Я низко опустился и унизился…

Тут она потеряла контроль над собой и закричала на него:

— Хватит! Довольно! Помилуй эту мерзостную тварь, но остерегайся её! Вспомни, как ты сам целовал её руку со смирением в глазах. Низко опустился и унизился, да?… Ха… Правда в том, что ты постарел. А я приняла тебя, несмотря на твой возраст, и вот какое вознаграждение получаю…

Он взмахнул своей тростью и гневно заорал:

— Заткнись, сукина дочь. Заткнись, низкая тварь! Сворачивай свои пожитки и покинь этот дом!..

Она тоже закричала на него в свою очередь, судорожно подняв голову: