Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Слушай, что я тебе скажу. Ещё одно твоё слово, и весь этот дом, весь Нил и всю улицу заполнят такие крики, что сюда придёт всё полицейское управление, ты слышал?… Я не какой-то лакомый кусочек, я Зануба. И пусть Господь вознаградит меня за все страдания. Убирайся-ка ты сам отсюда. Этот плавучий дом — мой, и снят он на моё имя. Уходи подобру-поздорову, пока тебя отсюда не выставили…

Он оставался в нерешительности, глядя на неё с презрением и насмешкой, однако решил избежать скандала, затем сплюнул на пол и вышел из дома длинными тяжёлыми шагами…

30

Оттуда он сразу же пошёл к друзьям, и застал Мухаммада Иффата, Али Абдуррахима, Ибрахима Аль-Фара и остальных. По привычке он пил до тех пор, пока не опьянел, нарушив тем самым обычай. Он много смеялся и смешил других, затем вернулся домой под самое утром, и крепко заснул. Вместе с утром он встретил новый спокойный день, в начале которого ни одна мысль не занимала его. Всякий раз, как его воображение возвращало его в один из образов его недавнего или далёкого прошлого, он решительно отгонял его, за исключением одной сцены, которую он с удовольствием вспоминал: последней сцены, отложившейся в памяти — победы над женщиной и над самим собой. Он принялся убеждать себя, говоря: «Всё кончено, и слава Богу. Теперь я буду предельно осторожен на всю оставшуюся жизнь».

День казался спокойным в самом начале, и он смог поразмышлять о своём очевидном триумфе. Однако после этого день стал каким-то вялым, даже угасшим. Он не мог найти тому объяснения, кроме того, что это была реакция на его нервное истощение за последние два дня, даже скорее за все последние месяцы в чуть меньшей степени. Правда же заключалась в том, что близкие отношения с Занубой выглядели на тот момент в его глазах трагедией с начала до конца. Ему было нелегко примириться со своим первым поражением, настигшим его в долгой череде любовных романов, ибо оно оставляло тяжкий след на его сердце и воображении. Он приходил в ярость, когда разум нашёптывал ему, что молодость прошла, так как он гордился своими силами, импозантной внешностью и кипучей энергией, и упорно цеплялся за объяснение, которое откровенно высказал вчера той женщине: что она не любит его, ибо грязь ценит лишь тех, кто подобен ей самой!..

За весь день он просто истосковался по своим друзьям, и когда пришло время, терпение его иссякло, и он поспешил домой к Мухаммаду Иффату в Гамалийю, чтобы увидеть его прежде, чем туда стекутся остальные друзья. Он сразу же сказал ему:

— Я покончил с ней…

Мухаммад Иффат спросил:

— С Занубой?!

Он кивнул в знак согласия, и друг улыбнулся:

— Так быстро?

Ахмад саркастически засмеялся и сказал:

— Поверишь ли, если скажу тебе, что она требовала от меня жениться на ней, пока мне не надоело всё это?!

Тот насмешливо улыбнулся:

— Даже сама Зубайда не думала об этом! Удивительно! Но её можно простить — ты баловал её больше, чем она могла мечтать, и ей захотелось большего…

Ахмад пренебрежительным тоном пробормотал:

— Она сумасшедшая…

Мухаммад Иффат снова рассмеялся и сказал:

— Возможно, она была истерзана любовью к тебе?!

«Какой удар! Смейся сколько можешь, чтобы заглушить боль…»

— Я сказал ей, что она сумасшедшая, и с меня довольно…

— И что же ты сделал?

— Откровенно заявил ей, что ухожу окончательно, и ушёл…

— И как она восприняла это?

— Один раз с ругательствами, а другой раз с угрозами. В третий — послала меня ко всем чертям. Затем я оставил, её словно безумную. Это была ошибка с самого начала.

Качая головой в знак согласия, Мухаммад Иффат сказал:

— Да, мы все с ней спали. Но никто из нас не задумывался даже просто о том, чтобы остаться с ней надолго…

«Ты окружаешь и потом набрасываешься, словно лев на арене, а затем терпишь поражение перед мышью. Скрывай свой позор даже от самых близких тебе людей и благодари Аллаха, что всё уже закончилось…»

Однако на самом деле ничего не кончилось, так как она не покидала его воображение. В последующие дни ему стало ясно, что его думы о ней не были просто абстрактными, но ассоциировались с глубокой болью, которая только возрастала и всё более распространялась. Ему также стало ясно, что эта боль не была связана только с гневом за свою поруганную честь, нет, то быль боль тоски и жалости. Это было тираническое чувство, требовавшее жертвы, никак не меньше саморазрушения. При том, что он весьма гордился своим триумфом, всё же тешил себя надеждой на то, что может подчинить свои своевольные предательские эмоции рано или поздно. Как бы то ни было, покой покинул его, и время своё он проводил в думах, обдумывая горе, мучаясь от воспоминаний. Иногда его охватывала слабость и он изнывал от боли, думая откровенно поделиться этим с Мухаммадом Иффатом. Однажды он дошёл до того, что он решил попросить помощи у самой Зубайды. Но то были моменты слабости, больше похожие на приступы лихорадки, после которых он снова приходил в себя и качал головой в растерянном удивлении.

Личный кризис придал его обычному поведению оттенок грубости, которой он сопротивлялся с помощью своей кротости и проницательности. Он терял контроль над собой лишь самую малость, да и то это было заметно только его друзьям и тем, кто близко его знал и привык к его мягкости, терпимости и такту. Члены семьи ни о чём не догадывались, так как его обращение с ними почти не изменилось. То, что и впрямь изменилось — это его настроение, скрывающееся за чувствами: его строгость из вымышленной превратилась в самую что ни на есть настоящую, пределов которой он и сам не знал.

Но и он не спасся от собственной жестокости. Возможно, сам же стал её первой мишенью. Он нападал на себя с бранью и унижал, и наконец стал постепенно признавать свой позор, убогость и ушедшую молодость, а затем утешать себя словами: «Я больше не сделаю ни единого движения, не стану унижаться ещё больше. Пусть мои мысли блуждают по всем возможным направлениям, а эмоции выворачиваются наизнанку. Я всё равно останусь там, где я есть, и никто не будет знать о моей боли, кроме Всепрощающего Милосердного Господа».

Однако он вдруг стал задаваться вопросом: интересно, она по-прежнему в том плавучем доме, или оставила его? И если она ещё там, осталось ли у неё что-то от его денег, чтобы жить независимо от других? Или она уже не одна там, а с тем мужчиной? Он часто задавал себе вопросы, но каждый раз испытывал мучения, проникающие из души в плоть и кости его и отламывающие от него по кусочку. Лишь тогда он испытал что-то вроде покоя, когда на память его пришла та самая последняя сцена в плавучем доме: он внушил ей — да и сам представлял — что это именно он отверг и презрел её. Но вспоминались ему и другие сцены, запечатлевшие его унижение и слабость, а также третьи — сцены незабываемого счастья!.. Воображение создавало и новые сцены, в которых они встречались, ссорились, требовали друг от друга отчёта, осыпали взаимными упрёками, а затем мирились и воссоединялись…

Это был сон, в котором он часто видел внутренний мир, кишевший разнообразными видами горя и счастья. Так почему бы не проверить, что стало с плавучим домом и его обитателями? Он мог отправиться туда, когда стемнеет, никем не замеченный…

И он пошёл, спрятавшись под сенью ночного мрака, словно вор. Когда он проходил мимо плавучего дома, то заметил свет, сочащийся из-за створок окна. Но он не знал, она ли зажгла его, или новый жилец. Сердце же его чувствовало, что это был её свет, и больше ничей. Глядя на дом, он представлял себе, что угадывает там дух хозяйки, и чтобы увидеть её воочию, всего-то надо постучать в дверь. Тогда она откроется, и перед ним окажется её лицо, как в былые времена, одинаково счастливые и грустные. Но что ему делать, если перед ним предстанет мужское лицо?! Да, она и впрямь близка, но как же всё-таки далека, и даже этот трап стал навсегда запретным для него. Ох… Оказывался ли он в подобной ситуации в одном из своих снов?! Она сказала ему: «Убирайся!». Сказала это от всего сердца, а затем пошла своим путём, как будто никогда и не встречала его, и даже не знала о его существовании! Если человек настолько жесток, то как можно ожидать, что он обратит внимание на просьбу о прощении и милосердии?!