Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
— Всю Русь обгадил!
— Таково-то и не творили никогда!
— Ты убить — убей, да не балуй, тово! Смерть — она всем предстоит, дак дай достойно умереть, хоша во брани, хоша и на плахе!
— А што? Топор, кат в красной рубахе, поп с крестом! Та же смерть, что и на бою! — спорили долго.
— Простите, дружья-товарищи, что порушил веселье! — громко сказал, винясь, Иван. Его вновь затискали, стали бить по плечам, утешая и уговаривая. Потом снова пили, пели хором, уже упившиеся, с голосами вразброд. Кто-то начал было плясать, да бросил — закружило голову.
Данило Феофаныч, мигнув, созвал Ивана к себе, обнял большою тяжелой рукой:
— Чего хочешь, Иван? Скажи!
— Чего хочу? — Иван вдруг поднял голову, встряхнул кудрями. — Воли! Не ведаю, как я там по записи, а отец заложился митрополиту с родом своим… Дак потому… Под Пименом али Киприаном не хочу быть!
Данило подозвал к себе княжича, немногословно изъяснил Иванову трудноту.
— Грамоту нать! И штобы отец подписал! Такому молодцу в холопах ходить не пристало, хоша и у владыки самого!
Василий кивнул головой, запоминая:
— Сделаю!
Дружинники опять пели. Песня стройнела, ширилась. Вот уже и Данило с Иваном подхватили напев, и сам княжич повел высоким голосом:
Ой ты, степь ты, степь, ты раздольная,
Широко ты, степь, пораскинулась,
К морю Русскому понадвинулась!
Пели. Многие — со слезами на глазах. У них еще будут походы и сечи, и будет вновь бескрайное серебряное море ковылей, и лихие всадники на низкорослых косматых конях поскачут встречь. Все будет! И они сейчас вспоминают минувшее, предчувствуя новые походы и бои. И они рады, что опять все вместе, все, оставшиеся в живых. А песня зовет* уравнивая боярина и княжича с простым кметем, зовет в далекий простор, в неоглядные дали, по которым скорбит душа и куда уходят юные, чтобы не возвратиться назад.
Ой ты, степь, ой ты, степь широ-о-о-кая,
Молодецкая воля моя-а-аа!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
О Кревской унии остается досказать немногое. Витовт, всячески утесненный Ягайлою, вновь бежал к орденским немцам.
"Даже дитя мое, мою дочку, — писал он вспоследствии, — не позволено мне было выдать замуж, за кого я хотел, боясь, чтоб я, таким образом, не приобрел друзей и единомышленников, хотя многие соседние князья просили ее руки. Одним словом, я был точно невольник в распоряжении Ягайлы, а брат его, Скиргайло, господин моих родных Трок, покушался на мою жизнь".
Завязалась новая война, столь же утомительная и нелепая, как и предыдущие. Ягайло изнемог первый и уступил, вручив Витовту управление Литвой. Братья помирились опять, и опять за счет немцев.
Что их так связывало? Быть может, Витовт и впрямь надеялся, что ежели Ягайло так и умрет, не оставив мужского потомства, то его выберут польским королем? Во всяком случае, он сумел чуть не всех малопольских панов перетянуть на свою сторону и повести за собой на битву противу татар… Несчастную, проигранную им битву!
И затем, еще через годы, уже в 1410-м, они оба, Ягайло Владислав и Александр Витовт, стояли бок о бок, с полками, на поле Грюнвальда против всех сил немецкого Ордена. И скакали всадники, сшибались облитые железом воины, и бежали рати, и крик, и грохот битвы достигали небес, и наконец, благодаря упорству Витовта, стойкости смолян, а также доблести польских рыцарей, немецкий непобедимый строй рухнул, бежали вспомогательные полки, а цвет орденского рыцарства во главе с магистром лег целиком на поле боя…
И опять Витовт тянул и ждал, почти освободившись от Ягайлы, ждал смерти брата, ждал, что паны его сделают королем, и дождался было, но война задержала на три года его посланцев в Риме с уже полученною короной, и Витовт, не дождавшись, умер. Корону же довезли только до Кракова, дабы не отдавать в Литву.
Прямых наследников у Витовта не было, оба его мальчика были отравлены в немецком плену, после последней его измены Ордену, и так, ничем, окончились все гордые замыслы этого несомненно талантливого полководца и политика, который лишь одного не учел, воплощая свои великие замыслы: бренности жизни человеческой и обязательного ее конца, для всех, и великих и малых, в свой, неотменимый час, ведомый (к счастью для людей!) одному Господу.
Ягайло тоже прожил очень долго. Ядвига умерла, не достигнув и тридцати лет, от родильной горячки. Вторая, нелюбимая жена принесла ему только одну девочку. Потом была третья, любимая, и только четвертая жена (Ягайле Владиславу шел уже семьдесят пятый год!) сумела, к ярости Витовта, родить сыновей и тем продолжить династию Ягеллонов.
Ягайло за всю жизнь так и не научился читать и писать, спал до полудня, часами просиживал за обеденным столом, где подавалось до шестидесяти перемен, хотя личная роскошь в повадках и платье была вовсе чужда Ягайле. В обиходе носил он чаще всего простой серый тулуп. Единственное, что занимало его до страсти, — это была охота. Он мог сутками не слезать с седла, мокнуть и мерзнуть, загоняя псарей и доезжачих, которых, за то, постоянно награждал и дарил. Он опрометью скакал на коне, не ведая устали, до самой старости, и даже сломал ногу во время охоты, едва ли не на семидесятом году жизни. Занимался ли Ягайло делами правления? Скорее всего, нет. Мать его, русская княгиня Ульяния, женив сына на польской королеве, ушла в монастырь. В Краковском соборе сохранено каменное изображение короля Владислава. Длинное лицо, высокий, облыселый лоб, крупные губы сложены в легкую брюзгливую усмешку. В этом лице нет решительности, не прочесть в нем ни мужества, ни ума, но оно запоминается чем-то неясным, оно очень знакомо и напоминает кого-то уже виденного тобой. Быть может, счастливая к нему в течение всей его жизни судьба наложила свой отпечаток на это чело?
Любил ли он, по крайней мере, свою первую жену Ядвигу, подарившую ему польский трон? Обручальное кольцо, полученное им от Ядвиги, Ягайло проносил, не снимая, всю жизнь. И только перед самой кончиной снял кольцо с пальца.
— Вот драгоценнейшее сокровище жизни моей, — сказал умиравший старец одному из любимейших своих приближенных. — Возьми его и отнеси краковскому епископу Збигневу!
Значит — любил.
КНИГА 3
Часть седьмая. ВЕЧЕР СТОЛЕТИЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Смеркалось. На угасающей желтизне вечерней зари прилегла, огустевая и лиловея, дымчатая череда облаков, словно усталые странники из дали дальней, из земель незнаемых бредущего небесного каравана. Трапезная со своим вознесенным шатром уже вся была залита тенью и вздымалась молчаливой громадою, готовая раствориться в сумерках ночи. Белые столбы дымов из Заречья, еще недавно розовые, тоже посерели и смеркли, ловя неслышно подкрадывающуюся темноту. Кельи, осыпанные снегом, мерцали редкими огоньками волоковых окон, никак не нарушая медленной вечерней тишины. Молчал лес, уже трудно различимый, слитною темною массою обступивший монастырь. Жалобно прокричал невдали филин, ночной тать монастырских ворон. Ему ответил едва слышимый далекий волчий вой. Нынче и по зимам уже волки остерегались, как когда-то, подходить к самой Троицкой обители, и Сергий, совершающий свой ежевечерний обход монастыря, вовсе не опасался серых разбойников. Он рассеянно слушал лесные голоса, безотчетно уносясь мыслью к делам московским: болезни великого князя, долгожданному возвращению княжича Василия из Ляшской земли и безлепому доселе состоянию русской митрополии…
Иноки были сейчас заняты многоразличными работами: кто тачал сапоги, кто шил, кто резал посуду, кто переписывал книги, и лишь в келье иконописного мастера Конона творилась какая-то неподобь, судя по шуму, доносящемуся оттуда. Услыхав излиха громкие голоса, Сергий подошел под окошко, дабы, по обыкновению своему, постучать в колоду окна, и остоялся. Поднятая было рука с посохом застыла в воздухе, а потом медленно опустилась долу. В келье шел богословский спор.
— Да не в том дело, сколь тамо статей противу католиков! Не в статьях, пойми, духовная суть! — кричал молодой злой голос. ("Конон, иконописец! — разом определил Сергий. — А еще кто?")
— Эдак ты договоришься и до ереси стригольнической! — рассудливо отвечал ему второй, и этого Сергий определил далеко не сразу, пока не понял, что в келье гости из Андрониковой обители. ("И значит, отрок Рублев с ними, слушает!" — догадал Сергий.)
— Договорюсь! — не отступал Конон. — Хошь и все твои шесть статей владыки Продрома перечислю: и о посте в субботу, и о Великого поста умалении, и о безбрачии ихних прелатов, и о двойном помазании для епископов и мирян, и об опресноках, иже суть служение иудейское, и о пресловутом возглашении от Отца и Сына… Но, однако, глубинная основа не в том! Не в том тайна! Тайна в духовном! В том, что церковь Божию, горний Иерусалим, низвели на землю, что папу своего заместо Христа поставили!
