Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина

Гана натягивала блузку и юбку, и кивала, и ловила каждое Сурменино слово, чтобы ни в чем не ошибиться.

— А дома я еще дам тебе цветок амаранта, щирицу белую, будешь при себе носить, вот увидишь, до чего душистой станешь. Он-то точно учует.

Гана радостно рассмеялась и промурлыкала вполголоса копаницкую песенку:

— Верно, верно, — кивала Сурмена.

Пламя керосиновой лампы, висевшей над озерцом, освещало всю эту поразительную сцену и двух ее участниц. Дора смотрела на них как завороженная. А несколько месяцев спустя она опять едва верила своим глазам, когда Гану — разодетую, в свадебном наряде, с высоким венцом из цветов на голове — вел в Грозенкове к алтарю один из младших Липта-ков. Почудилось ей — или и впрямь Сурмена с Ганой улыбались тогда друг другу не так, как остальные?

Дора вспомнила об этом, впервые прочитав приговоры Катержине Дивокой и Зузке Полашке. А потом вспоминала еще не раз, когда наталкивалась на подобные же случаи, показывавшие искусство любовной магии житковских женщин.

Например, на найденную в метрической книге запись о том, что внучка Зузки Полашки, Мария Юрачка, удачно вышла замуж за богатого селянина аж из Ганы [11], которого она приглядела на какой-то ярмарке… Или когда ей попался документ об эксгумации Марииной сестры, которую все звали Перханя. Она умерла прежде своего молодого любовника и ходила к нему по ночам, желая уморить, до тех пор, пока ее не вытащили из могилы и не пробили ей сердце колом, потому что думали, будто она — вампир. Рассказывали, что щеки у нее были розовые, а волосы и ногти росли даже в гробу, хоть она и пролежала в земле больше трех недель… Или когда услышала историю о некоем фабриканте из Йиглавы, лечить которого позвали однажды Дорку Габргелову, дочку Марииной дочери Катержины. Так она его так вылечила, что он ездил потом к ней каждое лето и не мог оторваться от нее до самой ее смерти. И сегодня еще в Копаницах вспоминают, что он бегал за ней, точно собачонка, и не видел и не слышал других женщин — настолько был ею околдован. А еще говорят, что, когда Дорка Габргелова умерла, ее дочка и наследница Анка копала землю возле их дома под новую грядку и в месте, обращенном к Йиглаве, нашла прядь волос точь-в-точь таких, как у того йиглавского молодца. И только после того, как она те волосы сожгла, перестало его тянуть в Копаницы.

Дора опять кликнула по клавише, и из другой папки вывалилось большое изображение родословного дерева.

Она медленно вела курсор от Катержины Сганелки и Катержины Дивокой к Зузке По-лашке, от нее — к Марии Юрачке, которая по-еле смерти мужа вернулась в Житковую, чтобы в конце восемнадцатого века передать свое имущество дочери Катержине, а та потом — обеим своим дочерям, Марине Горчиковой и Дорке Габргеловой. Нити родословных вились дальше, к девятнадцатому веку, где добирались до дочери Марины, Анны Стругар-ки по прозвищу Волосатая, ставшей повитухой, что была известна далеко за пределами Копаниц. Это именно она подарила в начале двадцатого века жизнь дочери Ирме, сманившей и уведшей из прежней семьи своего мужа Яна, чего ведуньи из рода Годуликов так ей никогда и не простили; Ирма до сих пор жила на пустоши Черная, мимо которой Дора каждую пятницу топала наверх, к себе домой, в Бедовую.

Другая же ветвь тянулась от Дорки к Анке, про которую говорили, будто в своих предсказаниях она не ошиблась ни единого разу. Она якобы и Первую мировую предвидела и даже перечислила те семьи из Грозенкова, что потеряют на ней своих сыновей. Багларка как-то сказала Доре, что слова ее сбылись тютелька в тютельку: она, мол, назвала всех тогдашних грозенковских ребят, причем некоторые из них были еще младенцами, а иные и вовсе пока не родились, — а теперь все они записаны на памятнике павшим воинам на городской площади. Всего несколько имен не увидела тогда Анка, и были это имена ее собственных зятя и внуков. О ее дочерях, Пагачене и Юстине, говорили, что они унаследовали от своей матери не только умение лечить: якобы стоило им лишь в глаза человеку глянуть, как они всю правду о нем видели. Болезни, несчастья, обиды, события прошлые и будущие. Никто не мог скрыть от них свои тайны. Когда Дора вспоминает Сурменины глаза, которые вроде бы были в точности такими же, как у ее матери Юстины, и которые могли впиться в человека, словно две черные пиявки, она верит, что это правда.

Дора опять взглянула на родословное дерево. От Юстины Рухаровой тянулись последние две веточки — к ее дочерям Сурмене и Ирене Идесовой.

Прямо под ними стояло ее, Дорино, имя. А с ней-то самой как быть?

Она бы покривила душой, если бы сказала, что всегда знала свое место в этой длинной, через века протянувшейся цепи имен и фамилий. Кто-то мог бы назвать ее последним прямым потомком житковских ведуний. Но это не так. В ней, Доре, не дремлет ничего из того, чем прославились женщины их рода, она не разбирается в травах, не умеет врачевать, не видит будущее. Сурмена не сделала ее своей наследницей и не научила тому, что умела сама. Поэтому Дора была другой, недоверчивой и переполненной подозрительными вопросами, услышанными ею внизу, в Грозенкове. Так что позднее ей пришлось в одиночку упорно отыскивать свою роль во всем этом. Долгие годы она ничего не знала и блуждала в темноте. Но потом, со временем, сны указали ей путь.

Это началось, когда как-то под утро она проснулась, все еще слыша в голове крик Катержины Сганелки. Дора смотрела на потолок темной комнаты и мучительно размышляла о том, почему взбудораженная фантазия не дает нормально выспаться именно ей. И, разбираясь в своих мыслях, она вдруг поняла, что для простых фантазий в ее снах слишком уж много деталей и что она слишком уж точно чувствует, что именно переживали люди, умершие несколько веков назад. И тогда она впервые задалась вопросом — а обычные ли это сны? Может, ее терзает не буйное воображение, а крохотные остатки того знания, которым владели ее предшественницы, осколки дара ведуний? Что, если внутри нее вибрирует их общее наследие, общее знание, переданное ей сквозь столетия от Катержины Сганелки — через Сурмену, через мать? И в тот миг, когда она подумала об этом, ей показалось, что она подобрала ключ к давно запертой двери. Стоило этой двери открыться, как Дора осознала свою истинную роль и поняла, что именно от нее требуется и какой вклад она может внести. Она единственная стоит на границе между этими двумя столь различными мирами — да, одной ногой в науке, но вместе с тем ощущая прочную связь с самой сердцевиной жизни ведуний. Ее задача, сказала она себе, выяснить судьбы всех женщин их рода, извлечь их истории из тьмы прошлого, а главное — поведать миру о их необычайном искусстве, которое недруги пытались веками стереть с лица Копаниц. Это она должна позаботиться о том, чтобы их наследие не пропало.

Той ночью ей неимоверно полегчало. Отныне она знала, что ее имя недаром стоит в конце родословной.

Дора снова вгляделась в раскинувшуюся сеть ниточек, ведущих к разным именам.

Эта генеалогическая драгоценность была Дориным секретом. До сих пор ее не видел никто, кроме нее.

Вначале она работала над родословной, потому что хотела использовать ее в дипломе, но потом, всматриваясь в свое имя, сиротливо торчащее на последней строчке, отказалась от этой затеи. Она решила так не только потому, что не захотела прилюдно стирать семейное грязное белье, но в основном потому, что опасалась, как бы против ее работы не были выдвинуты обвинения в личной заинтересованности и предвзятости, а аттестационная комиссия вполне могла пойти на это.

Она была уверена, что поступила правильно, оставив свою тайну при себе.

От размышлений ее отвлек официант. Она кивнула в ответ на его вежливый вопрос, заказав очередную рюмку. Только сейчас она поняла, как сильно болят у нее глаза от долгого чтения и от света дисплея. Дора устало помассировала веки.