Валентин Костылев - Кузьма Минин
Олешка и Зиновий оттащили его: «Не суйся в волки с телячьим хвостом!». Они уже управились со своими противниками, обезоружили их. Теперь звали Осипа помочь раненым немцам — перевязывать раны.
Зиновий насколько яростен был в драке, настолько добрым оказался к побежденным.
Немцы держали себя не как пленники. Смотрели надменно на своих сердобольных победителей. Один из них с презрением отказался от помощи Зиновия, хотевшего перевязать ему руку.
Осип, перекрестившись, указал ему на охваченную огнем церковь:
— Сволочи, что вы наделали?!
Зиновий запер пленников в одном из домов и пригрозил: «если, мол, осмелитесь идти в Кремль, убьем». Немцы хмуро подчинились.
После этого парни быстро пошли по берегу Москвы-реки в Стрелецкую слободу, к Крымскому съезду.
По дороге они неожиданно встретились с Натальей и Халдеем. Скоморох с девушкой вместе с польским табором ночью вышли через Тайницкие ворота из Кремля. Привратники имели распоряжение от пана Гонсевского не задерживать уходящих из Кремля, но с большим разбором и только с ведома пана Пекарского пускать людей в Кремль.
Халдей, теперь «Константин», выглядел рослым, добродушным деревенским парнем, подстриженным «под горшок». Он сбросил с себя скомороший наряд.
В поселке беглецам посоветовали пробраться к Сретенским воротам в Белый город, туда, где Пожарский отстаивал от огня часть Москвы. Там «свои». Приютят.
Имя Пожарского поселковые жители произносили с опаской, тихо и с уважением. Они рассказывали, что Пожарский вчера угнал немцев и поляков до самого Кремля, а сам укрепился у Введения на Лубянке. К Яузским воротам уже подошел воевода Бутурлин, а в Замоскворечье ожидается Колтовский. Пожарский держится крепко.
Наслушавшись вдоволь всяких рассказов о московских происшествиях, беглецы переправились из Замоскворечья в город.
* * *У Введенского острожка на Лубянке шли бои. Гремели пушки, невидимые в густом дыму пожарищ. Вестовые колокола били тревогу. Перекликались рожки. Укрепление Дмитрия Пожарского стояло несокрушимо на пути у поляков. Лагерь ополченцев был окружен частоколом. Около ограды, кроме того, тянулись глубокие рвы. Ратники Пожарского и крестьяне ближних деревень построили укрепление в одну ночь.
Когда Осип, Олешка и Зиновий подошли к Лубянскому острожку, Гонсевский бросил все силы со стороны Кремля против Пожарского. Ему надо было во что бы то ни стало разрушить возведенный в соседстве с Кремлем острожек. Панов все более и более начинали пугать быстрота и ловкость «москвитян».
Впервые здесь, на Лубянке, враги почувствовали, какую серьезную силу представляет собой их неприятель.
Вдвинутые в боевые окна лубянского частокола пушечные дула готовы были разорваться от непрерывной стрельбы. Над частоколом острожка ополченцы поднимали чучела в польских шапках. Пули мгновенно сбивали их. Время от времени из ворот укрепления по мосту через ров с пиками наперевес вылетали всадники Пожарского, отбивая атаки поляков и немцев, бесстрашно подступавших к самым стенам острожка.
Пожарский острым взглядом, немного сутулясь, следил за боем из бойничного оконца. Разгорелось его боевое сердце; он приказал подать коня.
Ударили в колокола, затрубили в трубы, бухнули палками с набалдашниками в растянутые пузыри из бычьей кожи — ворота распахнулись, и Пожарский на своем вороном коне поскакал впереди конных ратников прямо на ощетинившихся копьями у Никольских ворот поляков. Столкнулись. Началась ожесточенная сеча. Падали с коней враги, падали ополченцы… Окровавленные кони без всадников в страхе носились по площади. Пожарский врубался в самую гущу врагов, воодушевляя своих товарищей, но силы оказались неравными… Поляки, получив подкрепление, наседали. Вдруг Буянов, находившийся все время около Пожарского, увидел на его лице кровь. Князь зашатался, приник головой к шее коня. Буянов бросился к нему, вывел воеводу из боя. Ратники, узнав, что их начальник ранен, дрогнули, стали, отбиваясь, отступать к острожку. Гусары, ободренные неожиданным успехом, с остервенением набросились на ратников, многих изрубили, многих сбили с коней и забрали в плен. С большим уроном воины Пожарского вернулись обратно в острожек.
Буянов, Пахомов и Мосеев бережно сняли сильно раненного Пожарского с коня. Бился воевода, будучи уже порубленным, бился до тех пор, пока силы не покинули его. Когда его положили в сани, он приподнялся, обвел окружающих печальным взглядом, и слезы потекли по его щекам.
— Лучше бы мне умереть, — тихо сказал он, — только бы не видеть толикия скорби народа!..
Буянов и другие стрелецкие сотники и ратники окружили его. Подойдя близко к саням, Гаврилка робко поклонился князю. В эту же минуту его взгляд неожиданно встретился со взглядом Осипа. А рядом с Осипом увидел он и Олешку и Зиновия.
Сани тронулись, чтобы отвезти раненого в Троице-Сергиев монастырь; Буянов, Мосеев и Пахомов отправились верхами провожать его.
Осиротел острожек. Долго с грустью смотрели вслед удалявшимся саням ратные люди.
Осип подошел к Гаврилке:
— Жив?
Парень тяжело вздохнул:
— Теперь пропали. Не выдержим.
Всем было тяжело. Осип сообщил Гаврилке о Наталье и Халдее. Ушли они из Москвы, кажется, в Нижний.
Было не до разговоров. Бой разрастался с новой силой. Поляки возводили свое укрепление у самых стен острожка… Бросали зажженные факелы в ополченский лагерь.
Снова удары набата, крики, суматоха: в острожке от польских факелов начался пожар… Воды не хватило. Огонь, раздуваемый ветром, наваливался на ополченцев, стало трудно дышать. Победа клонилась на сторону поляков.
* * *Острожек на Лубянке пал. Ратники, отбиваясь от врага, отступили по Троицкой дороге, по той самой дороге, по которой увезли раненого Пожарского.
Дышало смрадом пожарище. Полуразрушенный Китай-город и почерневший от копоти Кремль одиноко высились среди черного поля.
Под дуновением весенних ветров краснели среди пепелища остатки неугасших углей; обнажались из-под черной пыли опалённые огнем трупы.
Таков был канун пасхи 1611 года, когда к Москве подходили главные силы ляпуновского ополчения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
По дороге из Балахны в Нижний Нове-град неторопливо пробирается всадник. Первые дни апреля 1611 года. В хвойных перелесках та особенная тишина, которая бывает в прохладные весенние утра перед полдневным таяньем. Обветрелая земля кое-где в снегу; еще есть обледенелые бугры, мерзлые пески. Местами дорогу перехватывают затянувшиеся ледком широкие лужи, которые конь разбивает с особым старанием. В лесу слышно бодрое чириканье птиц. Почти из-под самых ног выскочил заяц-беляк, помчался в поле.
На всаднике серый крестьянский охабень, железная стрелецкая шапка, у пояса — длинный увесистый палаш с широкою елманью на конце. Такими тяжелыми палашами не всяк может драться. В облике верхового — природная мощь, воинское дородство, хотя одет он и просто. На ногах лапти. На онучах, затянутых крепко бечевой, следы крови. Бутырлык, из трех выгнутых железных пластин, лишь на одном колене. С другого железная защита утеряна. Побывал, видать, всадник не в одном бою.
Иногда всадник снимает с правой руки кожаную рукавицу и в задумчивости разглаживает крупный широкий лоб; тяжело вздыхает. Человек уже не молодой; в темной бороде, подтянутой ремнями от шапки, едва заметно серебрятся нити седых волос.
Свернув на высокий берег Волги, он окинул внимательным взглядом речную ширь. Лицо его просветлело.
Из оврага вылез на лыжах зверолов, весь в меху, сам похожий на зверя. Поклонился.
— Далеко ли путь держишь?.. — стал поперек дороги, поднимая малахай, чтобы лучше видеть. — А-яй, яй! Пресвятая владычица! — вдруг воскликнул он. — Да неужто это ты, Кузьма Минич!.. Да не померещилось ли мне?! Господи!
— Фома Демьянов?! Здорово, брат! Я и есть. Я самый.
— Да откуда же ты, родимый мой?! Господи! Будто и не верится! Из каких краев?
— Скажи, брат, спасибо, что увиделись… Отстал я от алябьевской рати… Один, почитай, справляюсь из Мурома. Да в сторону отклонился. Набрел на Мугреево, вотчину Пожарского… Ранен он, князь-то… Привез его Буянов, знаешь Михайлу-то из Ландеха?.. За правду стояли. Сам я тоже едва-едва… Не знаю, как и жив остался! Воры замаяли. Уцелел, однако. Много мужей храбрых, скажу я тебе, полегло на дорогах от измены и братоубийства… Ой, как много!
— Э-эх, Минич, да тебя и не узнаешь!.. И не подумаешь, что сей воин — говядарь посадский…
Минин рассмеялся.
— Пять лет не слезаю с коня… Немудрено! Поди, на Нижнем посаде и забыли уж про меня…
— Да нет… как же так!.. Я-то тебя часто поминаю… Можно ли тебя забыть? Небось, Кузьму все знают…
