Валентин Костылев - Кузьма Минин
— На стену!.. Вон туда!.. — вернувшись, озабоченно произнес Буянов. — Конники!.. Тьма-тьмущая!.. Проворнее!..
На стене около пушки неумело суетились двое стрельцов. Гаврилка объяснил им, что послан воеводой, что он смоленский пушкарь. К Сретенским воротам густою массой двинулись конные немцы и поляки.
Гаврилка увидел со стены, как навстречу им из Белого города ровно и стройно пошли ратники Пожарского. Шли они грудью вперед, по десять человек в ряд, с копьями и самопалами наготове. Шли смело, быстрым шагом. Немецкие и польские всадники пустились вскачь, чтобы на лету сбить ополченцев.
Тут Гаврилка навел пушку, прицелился.
Ядро врезалось в толпу врагов. Пехота ополченцев неожиданно раздалась надвое, и скрытые за спинами пехотинцев пушки в упор обдали огнем польскую конницу. Ополченцы бросились врукопашную. Загудел набат колоколов Сретенского и Рождественского, что на Трубе, монастырей. Начался бой. Сам воевода примчался к месту сражения. Подняв высоко саблю, он появлялся в опасных местах, воодушевляя ополченцев. Гаврилке трудно было стрелять: свои и чужие смешались в общей свалке. Дрожа от нетерпения, он ждал удобной минуты, чтобы снова бить врага, по враги уже ускакали обратно, не выдержав рукопашного боя с пехотой Пожарского.
* * *Вечером, вернувшись в кремлевскую казарму, поручик королевского гусарского полка Маскевич записал в дневник:
«…Сего дня, во вторник 19 марта 1611 г., поутру в Китай-городе наши поссорились с русскими. По совести, не умею сказать, кто начал ссору, — мы ли, они ли. Кажется, однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить московские дома до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением — и пошла потеха! Завязалась битва, сперва в Китай-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых (там одних лавок было до 40 000), потом в Белом городе. Тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами. Мы отступили, чтобы выманить их из-за ограды, они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и, лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие с кровель, с заборов, из окон бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон, ибо по тесноте улиц мы разделились на четыре или на шесть отрядов. Каждому из нас было жарко. Мы не могли и не умели придумывать, чем пособить себе в такой беде…»
Внеся эти строки в свой дневник, поручик Маскевич вышел во двор наведаться, что творится на воле.
Над Москвою колыхалось огромное зарево, слышался треск горящих строений; едкий дым наполнил кремлевские улицы. Трудно стало дышать. От огня в Кремле сделалось светло, как днем. Главы соборов то вспыхивали, то угасали в отсветах пожара; Иван Великий порозовел, окутанный серебристыми облаками дыма…
Слышались вопли, редкие выстрелы.
По двору пробежал пан Пекарский, рядом с ним — Игнатий. Увидев Маскевича, пан указал рукой на зарево:
— Гляди!.. Бояре не могут на нас обижаться! Действуем по их доброжелательному совету…
Маскевич улыбнулся:
— Подобный дым, вероятно, бывает только в аду…
* * *Ночью морозило.
Халдей в темноте незаметно прокрался кривыми улочками в сторону Боровицкого холма. Над одетым в камень кремлевским рвом, ближе к Москве-реке, стояли баньки, пристани и рубленые амбары, а за пустырем в лощине домик, в котором была заперта Наталья. Строение окружал высокий плетень. Во дворе лаяли собаки. Брошенные куски мяса угомонили их.
Увязая в грязи, добрался Халдей до избы. С вершины Боровицкого холма бежали ручьи.
В заречной части города, по ту сторону Москвы-реки, за Кремлем, изредка слышались выстрелы.
Халдей достал из кармана железный крюк. Но, прежде чем взяться за замок, он осмотрелся кругом, прислушался. Убедившись, что за ним никто не следит, открыл дверь и вошел внутрь избы, в которой была заключена Наталья.
* * *Черные от копоти, забрызганные кровью, задыхающиеся от дыма, усталости и злобы, с факелами в руках всю ночь поляки и немцы бродили по московским улицам: жгли дома, церкви, заборы, сараи… (На конях не проберешься: кучи мертвых превыше человеческого роста.) От пожара в Белом городе сделалось так светло, что, казалось, не трудно было рассмотреть и иголку. Москвичи выбивались из сил, борясь с огнем. Но мрачные латники с криком набрасывались на них и убивали.
Осип, Олешка и Зиновий перекинулись через кремлевскую стену у Тайницкой башни, чтобы перейти на другую сторону Москвы-реки.
Бояре заявили полякам: «Хоть весь Белый город выжгите, не пустят вас стены, а надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления; тогда будете иметь свободный выход, и помощь может прийти от короля с той стороны».
Замоскворечье неведомыми путями узнало про это.
Убежавшие сюда Осип, Олешка и Зиновий нашли улицы, церкви и дома пустыми. Жители скрылись в окрестных деревнях.
Зиновий посоветовал товарищам укрыться в колокольне первой попавшейся церкви, там и переночевать. Он сказал, что ему на Украине нередко приходилось спасаться от панской погони на колокольнях.
Послушались его. И нашли в верхнем ярусе груду самопалов, мечей и много оружия. Ребята почувствовали себя на колокольне, как в бойнице. Стали бодрее.
Разговор, однако, не вязался. Беседе мешало полыхавшее над Москвой зарево. Вздыхали о Гаврилке. Парень бедовый и знающий. Куда делся! Уж не убит ли?! Но в это не верилось. Постепенно ими овладел сон, и, сжимая в руках самопалы, они уснули.
Осип проснулся от непонятного шума. Выглянул — обмер. На льду Москвы-реки длинная вереница пеших людей с факелами. Осип разбудил товарищей.
— Ой, маты! — схватился за голову Зиновий. — Гули-гули дый в лапци обули! Ой, собаци! Ой, якие злодеи!
Олешка насилу поднялся. Тоже заглянул за бревенчатую подоконницу колокольни и, не поняв, в чем дело, опять свернулся спать.
Оказалось — немцы. Они остановились в начале Пятницкой улицы. Начальники их о чем-то между собой поговорили и повели свое войско дальше. Шли тихо, крадучись, только слышалось легкое побрякивание оружия. На берегу от них отделилось с факелами пять человек, которые тотчас же и принялись поджигать покосившуюся тесовую хибарку против церкви. Остальные двинулись дальше. С большим трудом немцы все же своего добились: хибарка запылала.
— Ой, маты! Велики ж грехи стались меж людьми… Шо их занесло?! Осип, братику ридный, хватим на ляхов, як на собаци! А?!
— Сиди смирно! Чем будем бить?! Лаптями?! — огрызнулся Осип. — Немцы! Не видишь?!
— От, халепа! — усмехнулся Зиновий. — Не убьют нас ни на поли, ни на мори… Казаки мы — ни бабы!.. У нас будь ти хочь дворянин, хочь пан, хочь син боярский, хочь собачий син — усим одинакова честь… Иды!.. Убьем!..
— Чего ты «убьем» «да убьем»… Легко ли человечью душу загубить?! Подумай.
Не успел Осип прочитать ему наставление, как поджигатели направились к колокольне.
Зиновий, не долго думая, за саблю. Потрогал пальцем острие, остался доволен.
— Паны перед нами в довгу, як в шовку! — ворчал он с озорной улыбкой.
Немцы взошли с факелами на церковную паперть. Парни слышали, как они открыли храм и проскользнули внутрь. Зиновий быстро сбежал по лестнице на паперть, навалился на дверь. Осип и Олешка последовали его примеру. Слышно было, как немцы хозяйничают в церкви. Они весело кричали что-то друг другу и сбивали на пол церковную утварь. Парней это рассердило окончательно.
Осип шепотом признался Зиновию, что ему хочется убить богохульников, но страшно загубить душу человечью, хотя бы и вражескую.
Олешка спросил насмешливым шепотом:
— На кой же ты целый месяц кистень таскал?
Осип промолчал.
Церковь загорелась под торжествующий крик немцев, бросившихся к двери, чтобы выскочить на волю. Но дверь не отворялась.
Парни с великим напряжением сдерживали ее.
Вдруг сквозь приоткрытую щель просунулись две руки. Лязгнула сабля Зиновия. Дверь захлопнулась, послышался неистовый вопль, кровь полилась по ступенькам паперти. Нажим немцев ослабел. Из окон повалил густой дым. Глаза украинского казака горели отвагой. «Держись!» — шипел он, надувая скулы.
Немцы, видя безуспешность своего натиска, сломали деревянную решетку в окне и выбросились один за другим на улицу. Двое раненых побежали к лужам, чтобы обмыть раны, оставляя за собой след, но трое остальных храбро повернули к паперти. Этого совсем не. ожидали ребята. Один Зиновий не растерялся. Положение его было выгоднее, чем у нападавших: он стоял на пять ступеней выше их. Зазвенели сабли. Придя в себя, Олешка тоже пустил оружие в ход. Зиновий перешел в наступление. Олешка от него не отставал. Уловчился, хватил рыжего немца по плечу, ранил его. Враги побежали. Тут присоединился к товарищам и Осип. Тоже поскакал вдогонку за немцами. Вдруг неожиданно для себя он увидел повернувшегося к нему немца, которого только что ранил Олешка. Человек этот был рослый, отважный. Он замахнулся на Осипа громадным палашом. Осип пригнулся. Удар прошел мимо. С великою злобою Осип прыгнул на врага и вышиб у него саблю. Безоружный немец упал на колени, прося пощады, но Осип без всякого сожаления начал бить его кулаками.
