Валентин Костылев - Кузьма Минин
— Фома Демьянов?! Здорово, брат! Я и есть. Я самый.
— Да откуда же ты, родимый мой?! Господи! Будто и не верится! Из каких краев?
— Скажи, брат, спасибо, что увиделись… Отстал я от алябьевской рати… Один, почитай, справляюсь из Мурома. Да в сторону отклонился. Набрел на Мугреево, вотчину Пожарского… Ранен он, князь-то… Привез его Буянов, знаешь Михайлу-то из Ландеха?.. За правду стояли. Сам я тоже едва-едва… Не знаю, как и жив остался! Воры замаяли. Уцелел, однако. Много мужей храбрых, скажу я тебе, полегло на дорогах от измены и братоубийства… Ой, как много!
— Э-эх, Минич, да тебя и не узнаешь!.. И не подумаешь, что сей воин — говядарь посадский…
Минин рассмеялся.
— Пять лет не слезаю с коня… Немудрено! Поди, на Нижнем посаде и забыли уж про меня…
— Да нет… как же так!.. Я-то тебя часто поминаю… Можно ли тебя забыть? Небось, Кузьму все знают…
— Спасибо, Фома Демьяныч!.. Красен бой мужеством, а приятель дружеством… Спасибо! Кому ныне зверя-то сбываешь?
— Охлопкову Семке… твоему соседу…
— Не обижает?
— Ровно бы и нет… не бранимся… Не жилит… Грех бога гневить. Человек хороший.
— Отвык я от своего дела, Фома; чудно как-то и думать… Ну, прощай!
— Ну, езжай, езжай! Добрый час! Держись берега. Вон там, полевее, тропка есть. Постой-ка, постой!
Фома остановил Минина за палаш.
— Не спросил я тебя. Что слышно об ополчении-то, о Ляпунове? — спросил он, понизив голос. — Выгнали поляков из Москвы или нет?
Минин с досадой отмахнулся рукой:
— Не знаю. Послал я туда двоих: Мосеева да Пахомова. Бог знает, что привезут, какие вести.
И круто направил коня берегом.
За его спиной в раздумье остался Фома Демьянов. Долго с любопытством глядел он вслед Минину, пока тот не скрылся за поворотом реки.
Прибежал Фома в свою деревню — и прямо к попу, рассказал ему о том, что видел нижегородского говядаря Куземку, вернувшегося с войны. Зазнался человек — ни о чем говорить не желает, торопится к своей бабе на печку. При упоминании о Семке Охлопкове побелел весь. Жаден и завистлив Куземка, как и встарь. Ему до Москвы, стало быть, никакого и дела нет, лишь бы опять к лотку добраться… деньгу зашибать. И Татьяна его — жадоба такая же, и Нефед, сын, с базарной душой… обкатает хоть кого, не гляди, что молод, — не уступит отцу. Обовьют — не заметишь. Охлопков Семка куда проще, и за зверя больше платит… не столь ужимист.
Фома Демьянов и впрямь был в обиде на Минина. В давние времена когда-то не поладили они; век он, Фома, не забудет, до самой смерти тех двух оленей, которых «вымозжил у него за бесценок говядарь Куземка». Фома злопамятен. Повсюду он осрамил его, пока тот ходил с Алябьевым против беспокоивших Нижний воровских шаек. За пять лет мало ли можно насолить человеку, коли он находится в отсутствии?
В Нижнем до сих пор не мало недругов у Кузьмы среди торговых и служилых людей… Не нравился многим он своим языком, резок был.
— Пускай-ка теперь попробует поторгует!.. — ехидно подсмеивался Фома в разговоре с попом. — Ни одного гуртовщика, ни одного зверолова не втянет… Убогою куплею питался — так будет и ныне. Помню, всё помню. Чтоб подавился он моими оленями!
Поп был старый, отупел совсем оттого, что не знал, о каком царе молиться, а без этого и служба не в службу. Слушал рассеянно. Его мало трогала история с оленями.
Кузьма, расставшись с Фомой, тоже невольно вспомнил о том, как поссорился он со звероловом перед самым походом на осадивших город тушинцев. Фома был назойлив и мелочен и крепко дорожился своею дичью. А он. Минин, не любил зря швырять деньгами Был стоек в торговле, расчетлив. Расстались они врагами, а вот теперь он. Фома, делает вид, что радуется возвращению его, Кузьмы, в Нижний. Но кто же ему поверит?
«Как и в прежние времена на глазах гладок, а на зуб не сладок, — думает Кузьма, углубляясь в воспоминания. — Неспроста, знать, юлит. Назлобил, стало быть, в чем-нибудь… Эх-эх. люди!»
О торговле своей Кузьма вспомнил с раздражением. Но чем иным было жить?! Плотничать вздумал, да при царе Федоре судостроение на Волге остановилось, а там и судоходство нарушилось. Плотники оказались не у дел. Воры и на воде одолели. На нет сбились все дела в Нижнем. Ах, да в одном ли Нижнем?! Порядок нарушился не только на Волге, а и по всей земле. Без особого сожаления и без труда расстался тогда он, Кузьма, со своей торговлей. Вступил ратником в войско нижегородского воеводы Алябьева. Воевать с врагами пришлось как раз по душе и теперь не хотелось возвращаться к мясному лотку. Немало тушинцев и поляков сразил он своим мечом. Разве не достоин он, Кузьма, и впредь ходить на врагов! Нижний отстояли. А Москва?!
Вот и Копосово, где два года назад в это же время произошла жаркая битва с балахнинским воеводой Степаном Голенищевым и атаманом Тоскаевым — слугами самозванца! Долго бились тогда нижегородцы с польской конницей и с изменниками и разбили их наголову. Кузьма своими руками отнял пушку и знамя у врагов. Воевода Голенищев пал в бою. Нижегородцы казнили атамана Тоскаева и бывших с ним боярских детей. Поляки все до единого полегли костьми на копосовских полях. Этого боя под стенами Нижнего никогда нельзя забыть. Кузьма зарубил врага — балахнинца, хотевшего унести одну из отбитых у неприятеля хоругвей. Под его, Минина, присмотром военная добыча была свезена в Нижегородский кремль.
Посадские товарищи диву давались: откуда взялась такая прыть у говядаря, Кузьмы Минича? Человек-то ведь самый обыкновенный! И вдруг такой боец!
Минин подхлестнул коня и помчался по берегу Волги к Нижнему. Слезы выступили у него при виде речной шири, застывшей в ожидании ледохода. Вспомнилась вся тяжелая, полная унижений, борьбы за кусок хлеба жизнь. Волга, Волга! Одна ты все видела, одна ты все знаешь, одна ты утешала и поддерживала в тяжелые минуты! Уже доносятся звуки колокольного звона издали, с Дятловых гор, на которых широко раскинулся преименитый Нижний Нове-град. Уже видна в ясном воздухе Кунавинская сосновая гривка. А вот и устье Оки, а на горе над Благовещенской слободой — родной бревенчатый домик.
Блеснули согретые солнечным светом склоны посадских оврагов. На них бревенчатые домишки, а на самом высоком холме — белее снега — кровля Нижегородского кремля.
Минин остановил коня, снял шапку, перекрестился, растроганный видом родного города, долго смотрел он на него, стоя с непокрытой головой. После этого быстрой рысью направил коня по извилистому Монастырскому оврагу. Не заметил, как въехал на гору. Колокольня Благовещенского монастыря внизу ударила к повечерию.
За рубленой стеной была видна толпа чернецов. Голубиные стаи вспорхнули над обителью.
Около своего дома Минин соскочил с коня, постучал в окно:
— Татьяна!
Вся в черном, бледная, сухая, выбежала из ворот женщина и бросилась на шею богатырю Кузьме. Обнял ее, дрожащим голосом спросил:
— Не ждала?
Слезы были ему ответом. По-хозяйски распахнул Минин ворота. Ввел во двор коня. Осмотрел двор. Поморщился.
— А где Нефед? Чего ради вилы валяются в грязи?!
— На базаре он, батюшка. Рыбу понес Нефедушко продавать…
Поднял вилы, поставил к стене. В горнице на коленях помолились. А после молитвы Татьяна Семеновна со слезами принялась жаловаться.
— Жить нечем, родимый! Бьемся уж мы тут с Нефедом и не знаю как… Заклевал нас без тебя Охлопков Семка. Обирушка!.. Лавочничает не по-нашему… И чего ты запропал?! Два дома ведь Семка проклятый без тебя-то нажил, а мы…
Минин, усевшись за стол, махнул рукой:
— Остановись, ладно!.. Грибы есть?.. Потом покалякаем.
— Есть, батюшка, есть… А коли не грибы, пропали бы мы с Нефедушкой тут без тебя… О, владычица!.. Какая радость!.. Сжалился, знать, всевышний над нами… Куземушка, родной!
Татьяна Семеновна, приговаривая, слазила в погреб, принесла грибов. Нарезала хлеба.
— Воевода в Нижнем? — спросил Минин и, словно бы не замечая причитаний жены, с жадностью принялся за еду.
— Алябьев один… Воевода наш, князь Репнин, ушел с войском…
— К Ляпунову?
— Не знаю я. Под Москву, что ли? Где уж нам знать!
— Как же это — где? Нешто Нефед тебе не сказывал?
— До того ли ему, батюшка!
Разжевывая грибы, Минин хм. уро покачал головой.
Он слыхал уже от Пожарского да от московских беглецов о ляпуновском ополчении и о том, что нижегородцы по призыву Ляпунова тоже выслали свои полки ему навстречу. Слыхал и то, что тушинские атаманы — князь Трубецкой и Заруцкий — целовали Ляпунову крест быть в тесном союзе с ним. Многое он узнал в Мугрееве от князя, но не верил он, как и Пожарский, в надежность союза враждовавших долгие годы между собой воевод. Не верил в истинную дружбу Ляпунова с холопом тушинского вора — атаманом Иваном Заруцким.
