Афанасий Коптелов - Великое кочевье
— Так, так, верно!
— Люди с голоду умирали.
— Слышите? — Голос Суртаева накалялся гневом. — А вы этого бая величаете культурником.
— Он утвержден участником аймачной сельскохозяйственной выставки.
— Ну и что ж такого! Бай остается баем.
— Я не сам придумал, — его в области называют культурником, в краевой печати пишут.
— Пишут пособники. А для нас он — классовый враг.
Когда агроном уехал, Суртаев сказал, подбадривая слушателей веселым взглядом:
— Учиться хлебопашеству мы с вами будем у коммуны «Искра».
В тот же день он написал обо всем Копосову.
6Упали первые заморозки.
По утрам сухая и выцветшая трава, осыпанная инеем, походила на седые волосы. Белыми шапками пушистых снегов накрылись макушки гор. Мягкая хвоя лиственниц становилась оранжевой.
На рассвете Филипп Иванович, громко покрякивая, подергивая голыми плечами, бежал к реке. Позади хлюпали чьи-то большие сапоги, надетые на босу ногу.
За три месяца лицо Суртаева высохло, нос заострился, скулы стали особенно заметными, глаза ввалились.
У реки он прыгнул на гладкий камень, ноги скользнули, и он, упав на спину, покатился к воде. Чьи-то руки подхватили его под мышки.
— Не надо в воду ходить, товарищ Суртаев. В воду пойдешь — хворать будешь.
Оглянувшись, Суртаев увидел улыбающегося Аргачи, поблагодарил его, потер свои озябшие плечи и стал умываться.
Аргачи глядел на раскрасневшуюся спину учителя и вздрагивал. Изредка опускал руку в пенистую воду быстрой реки, намереваясь умыться, но с шутливым криком отскакивал.
— Товарищ Суртаев, если я в комсомол запишусь, то меня потом в партию примут? — робко спросил он.
— Если не будешь Сапога и других богатеев родственниками называть, а пойдешь против них… Ты молодой, а в голове твоей много старого мусора. Вот и с косой ты расстаться не хочешь.
— Другие в партию собираются вступать, а косы все еще носят.
— Есть такие. Никто им не скажет, что косу обязательно надо срезать, а со временем они сами сделают это.
— Когда-то еще сделают… — усмехнулся парень, глаза его вспыхнули. — А я, товарищ Суртаев, раньше всех с косой прощусь.
На поляне шелестела трава под ногами алтайцев, спешивших на берег реки.
«Сейчас Борлай начнет полоскаться. Он скорее других забыл седую, как столетия, заповедь: „Не умывайся, и счастье будет жить в твоем аиле“. А Байрым непременно повторит все движения и жесты старшего брата», — подумал Филипп Иванович.
Братья Токушевы остановились неподалеку от него. Борлай плескал на себя воду и задорно мотал головой. Суртаев кинул ему мыло, и он стал натирать щеки и лоб.
Когда все собрались к завтраку, Аргачи снял шапку, погладил бритую голову и дернул себя за косичку, напомнив о разговоре на берегу реки.
— Зачем алтайцы носят косу? — спросил учитель.
— Чтобы вши плодились, — ответил парень и захохотал.
— Старики говорили, — начал Сенюш, — что хан Ойрот будто бы сказал: «Когда второй раз приду на землю, то узнаю народ свой по косам».
— Байским сказкам веришь! — крикнул Борлай. — В сказках говорится, что у богатыря лоб — как гора, брови — как тайга… Разве мог быть такой человек?
— Коса с душой связана, — напомнил Байрым. — Если с лиственницы кору снять, то душа у лиственницы засохнет. Если человек косу отрежет, то будет сохнуть, сохнуть, совсем высохнет и упадет, как подгнившее дерево.
После завтрака уселись на лужайке, закурили трубочки. Суртаев стал рассказывать о народном творчестве. Он сказал, что есть хорошие сказки бедняков. В тех сказках богатыри борются с баями, зайсанами, ханами и одерживают победу. Это было мечтой народа. Сейчас вековая мечта осуществлена. Богатыри из таких сказок — это весь народ. Он близок к полной победе. Но есть другие сказки, сложенные богатыми для того, чтобы обманывать бедных, держать их в повиновении. Такова сказка про джунгарского хана Ойрота. Когда-то он владел Алтаем, превратив простых людей в рабов. Умирая, он сказал, что уходит не навсегда, что вернется на землю и узнает мужчин подвластного ему народа по маленькой косичке на макушке головы. Баи ждут его. Но он никогда не вернется. Никогда. И ничто не должно напоминать о былой рабской зависимости от иноземного захватчика.
Выслушав учителя, Аргачи одной рукой снова дернул свою косичку, а второй подал нож.
— Режь под самый корень.
Но Суртаев, не взяв ножа, вынул из кармана ножницы.
Сородичи смеялись над парнем:
— Смотри, ум потеряешь!
— Девки будут отвертываться от тебя.
— Ничего, мы ему русскую невесту найдем! — пообещал Суртаев.
Отхватив косу, он показал ее всем, а потом бросил в реку.
Аргачи вскочил, шутливо подпрыгивая, потряс головой.
— Легко как! Ой, и легко! В голове светло… Все понимать буду. Сам с такими машинками, которые меряют день, по долинам поеду.
Борлай взглянул на брата:
— Отрежем, а?
— Режь. Будешь красив, как комолая корова, — посмеялся Байрым.
— А у тебя смелости не хватает?
— Посмотрим, у кого хватит смелости выбросить кермежеков из аила.
Сунув отрезанную косу за пазуху, Борлай подумал, что стал похожим на Филиппа Ивановича и может называть его братом.
Глава шестая
Над пестрым квадратом базарной площади, обнесенной светло-желтыми коновязями и наполовину загроможденной тесовыми балаганами, нарастал нестройный гул. Тоскливо ржали утомленные долгой стоянкой лошади, яростно били копытами и взвизгивали сытые жеребцы. Лились тонкие, похожие на легкий смех, голоса жеребят, испуганных неистовым шумом. Равнодушно и невнятно мычали коровы. Кругом — хвастливые беседы, завистливые голоса, задорные возгласы. Староверы в длинных черных кафтанах и кошемных шляпах, с широкими заросшими лицами, всюду несли с собой запах воска и ладана. Громкоголосые ямщики из деревень, расположенных по тракту, принесли запахи пережженного на тележных осях дегтя, теплой дорожной пыли и махорки-самокрошки. Бабы в широких сарафанах и ярких фартуках двигались толпами. От них пахло затхлыми сундуками, доверху набитыми старыми кашемировыми платьями и тонкими холстяными скатертями. Вокруг цветистых шапок алтайцев вился приятный аромат поблекших лиственничников, густых кедрачей, сухих трав… Из полураскрытых павильонов тянуло свежестью тугих снопов пшеницы, полупудовых кочанов сочной капусты и огромных, как жернова, голубых тыкв.
Алтайцы двигались за Суртаевым крепким косяком, как ходит рыба в море.
Филипп Иванович остановился у входа в самый большой павильон, на котором висели красные полотнища с крупными буквами:
«Культурное хозяйство — прямой путь к победе!»
«Хороший хозяин собирает два колоса там, где рос один».
— Разрешите экскурсии пройти.
Мужики потеснились.
Алтайцы щупали золотистые колосья овса и жевали твердые зерна пшеницы.
К ним деловито подошла девушка в простых сапогах и сером халате, с льняными волосами, заплетенными в две пышные косы. Это была Людмила Владимировна Лемехова, только что окончившая Сельскохозяйственную академию в Омске.
— Лучше начать оттуда, — сказала она, кивнув головой на павильон с полотнищем: «Переложим тяжелый труд крестьянина на железные плечи машины». — Там у нас — коммуны: «Искра», «Красный пахарь», «Пролетарская крепость».
У входа в павильон их встретил Евграф Герасимович Черепухин, председатель «Искры», длиннолицый рябой человек. Здороваясь с ним, Суртаев попросил:
— Показывай достижения. — Кивнул на алтайцев: — Людям надо опыт перенимать.
— Проходите! — Черепухин приподнял кожаную фуражку. — Только лучше бы все посмотреть на месте.
— А мы не гордые, — рассмеялся Суртаев, — завтра заедем.
Они разбились на две группы. Одну повела Людмила Владимировна, другую — Черепухин. Остановившись возле плуга, Евграф Герасимович рассказывал, в какое время и на какую глубину они подымают пар, когда боронят в один след и когда двоят, когда сеют пшеницу.
Алтайцы приподымали плуг за рогали, смотрелись в зеркальную гладь отвалки, ощупывали острые зубья борон и диски сеялок.
Борлай нагнулся над колесом конной молотилки, ухватился за край, хотел приподнять, но покачал головой:
— Тяжелее камня!
Байрым покрутил веялку, осмотрел решета.
Руководители едва успевали отвечать на их вопросы.
Чумар, вспомнив слова Говорухина, спросил:
— Пшеница у вас не мерзнет?
— Не случалось, — ответил председатель. — Да вон полюбуйтесь сами.
Он указал на высокий сноп с длинными красноватыми колосьями. Из мешка зачерпнул горсть отборного зерна.
— Наша аленькая! Так мы зовем эту пшеничку. Нынче намолотили по двести тридцать два пуда с гектара. Да, да, — подтвердил он. — Вон спросите товарища агронома.
