Афанасий Коптелов - Великое кочевье
— Езжай, друг, прямо по трактовой дороге. В который дом проволока ныряет, туда и заходи. Оттуда привезешь для всех нас маленькую посылку — книги! — Он неторопливо достал десяток заранее отсчитанных хрустящих рублевых бумажек и вместе с телеграммой и запиской подал парню: — Вот тебе деньги и письмо. Съезди, пожалуйста. — Затем обратился к алтайцам, сидевшим вокруг очага:
— Вы ему доверяете?
— Пусть съездит: себя покажет.
Парень мельком взглянул на протянутые ему бумажки, но не взял их. На густо покрасневшем лице застыла напряженная улыбка. Не ошибся ли Суртаев? Наверно, он хотел дать деньги кому-нибудь другому? Аргачи — не купец, наезжавший к хозяину, не многотабунный бай, чтобы иметь целую горсть денег, а простой пастух, руки которого никогда не прикасались к таким бумажкам.
— Бери, друг, и торопись, народ будет ждать тебя.
Взяв наконец деньги, парень сунул их в кожаный мешочек с табаком и спрятал его за голенище. Все видели, как от волнения у него дрожали пальцы. Два чувства боролись в нем: радость, оттого что учитель доверил отвезти деньги и письмо, и еще не изжитая робость перед Сапогом, который может рассердиться за то, что он, Аргачи, ездил в село с поручением этого русского человека. Раздумывать было некогда. Все алтайцы смотрели на него, будто спрашивали: поедет или не поедет? Конечно, он поедет. Пусть глядят на него и завидуют.
Заседлывая беспокойно топтавшегося коня, Аргачи вполголоса говорил:
— Я полечу быстрее ласточки. И синий ветер-удалец не догонит меня. Никому другому не доверил начальник чудесного письма, которое полетит в город по проволоке, а только мне.
Прошло совсем немного времени, не больше, чем нужно для того, чтобы выпить две чашки чаю, а он уже ехал по тракту, вздымая облачко пыли. Слева задумчиво пела густоголосая проволока, а что — разобрать нельзя.
«Деньги дал! — думал парень о Суртаеве. — А кто скажет — сколько денег? Там незнакомые люди могут обмануть, возьмут себе больше».
Ему даже перед самим собой было неловко оттого, что он не знал названия денег и не мог сосчитать, сколько их.
«Буду учиться — узнаю, в какой бумажке сколько силы, на какую можно купить пять коров, а на какую — одного тощего барана… А что я скажу хозяину?»
В руках заскрипели ременные поводья, звякнули удила, и лошадь остановилась с запрокинутой головой.
«Рассердится Большой Человек, на глаза к себе не пустит. Русский начальник осенью уедет. А я куда подамся? Можно бы на промысел, — но кто даст ружье, порох, коня?»
Аргачи потянул за повод, и лошадь охотно повернула в сторону дома.
«Хозяин скажет, сколько у меня денег».
2После ужина Суртаев расстелил в глубине аила белый войлок, положил в изголовье маленькую подушечку в серой наволочке, заботливо врученную Макридой Ивановной, и, сняв сапоги и гимнастерку, стал укладываться спать. Возле него устраивались на ночлег ученики. По другую сторону очага, на той половине, которая в обычных аилах считается женской, прикрывшись шубой, выпятив к огню сухую грудь с опаленными волосами, лежал Байрым. За его спиной торчали одинокие стебли немятой травы. Человек пять, которым не хватило места на мужской половине, дремали, сидя у порога.
Перед завтраком кто-то вспомнил, что один из братьев Токушевых ночевал по правую сторону очага.
— Где у нас баба? Чай варит?
Байрым, сжав кулаки, выскочил на залитую солнцем лужайку:
— Кто сказал «баба»? Модоры,[19] вонючие барсуки? Они, а?
— Они со времен дедов косоротые! — задиристо крикнул Сенюш.
В тон ему ответили:
— А у Мундусов глаза тупые… Думали, что барана кладут в котел, а очутилась старая жаба.
— Мундусы, Мундусы — тысяча дураков.
— Модор — как бодливая корова, как собака, попусту лающая, как лягающаяся старая кляча…
Модоры вскочили, засучивая рукава. Против них встали стеной Мундусы, готовые к защите.
Суртаев с Чумаром в это время развешивали плакаты в большом аиле. Услышав шум, они выбежали на лужайку и с двух сторон врезались в толпу.
— Тихо! — кричал Чумар. — Садитесь на землю.
— Успокойтесь, товарищи, — требовал Суртаев. — Успокойтесь.
— Нельзя драться, — подхватил Борлай, помогая разнимать людей.
Байрыму стало стыдно, что шум вспыхнул из-за него, и он, отходя в сторонку, потянул за собой Курбаева.
Когда Мундусы, косо посматривая на людей другого рода и сторонясь их, уселись на землю, Камзаев ворчливо заметил:
— Глупые дразнилки вспомнили. А не подумали, откуда они взялись? Это баи натравливали нас друг на друга.
— Правильно говорит Чумар, — сказал Суртаев; пройдя на середину, начал разъяснять: — Там, на месте кочевий, у вас еще были сеоки, деления на кости, на различные роды. А здесь нет ни Модоров, ни Мундусов. Здесь все — братья. Все — люди. И у всех — одно дело, одна дорога…
Аргачи вернулся из поездки, подпоясанный новенькой синей опояской. Расседлав коня, он, прихрамывая больше, чем всегда, боком подвинулся к кружку и сел за спиной Суртаева.
Заметив его, Филипп Иванович оборвал беседу и, повернувшись, строго спросил:
— Ты зачем ездил к Сапогу?
— Я не ездил… Я письмо возил… Вот это мне дали там.
Парень покраснел и подал посылку, завернутую в бумагу.
Суртаев сказал:
— Посылку привез — спасибо. Молодец. — А потом погрозил пальцем: — Впредь уговоримся так: больше ты врать не будешь. Я знаю, ты был у бая.
Аргачи, опустив голову, покусывал сухие губы.
— Ты уехал, подпоясанный арканом. Это все помнят. Тыдыков купил тебя за синюю опояску.
Агитатор снова поднял глаза на слушателей.
— Мы с вами прокладываем тропу к хорошей жизни. Вы, бедняки и пастухи, теперь хозяева всему. И не позволяйте баям жиреть на чужом труде. Так учит нас партия большевиков.
Первая беседа была о партии. Суртаев говорил о Ленине, о борьбе с царизмом, об Октябрьской революции. Он видел по глазам слушателей, что их особенно заинтересовал рассказ о том, как была отобрана земля у помещиков и отдана крестьянам.
— И здесь землей будут владеть те, кто на ней работает, — сказал он в заключение. — Партия поможет вам оттеснить баев. Поможет во всем.
3Филипп Иванович сидел у огня и перелистывал хрустящие страницы. Останавливался на ранних записях:
«16 июля. В минувшую ночь Аргачи будил меня раз пять, все спрашивал: „Что машинка говорит?“ На лужайку выбегал по звездам проверить и, видимо, решил, что часы правильно время показывают. Оставшись в аиле один — варить обед, он, как сам мне сознался, крышку отворотил и, внутрь будильника заглянув, увидел медные зубы, как бы пережевывавшие что-то. Стал их прутиком дразнить, пока не остановил. Мне пришлось целый вечер провозиться с часами. Все-таки поправил. Обрадовались. Очень удивились, что я сам часы „вылечил“…»
«18 июля. Мои предсказания оправдались: второй день льет дождь. Аргачи долго молчал, а под вечер спросил: „Посмотри на машинку — скоро ли солнечные дни придут?“»
«21 июля. Байрым, которого выбрали председателем санкомиссии, каждое утро сам убирает в аилах. Я спросил: „Почему не назначаешь дежурных?“ Он ответил: „Всех людей на памяти не могу удержать“. Посоветовал ему составить список. Целый вечер потел мужик. Вместо имени ученика писал тавро, которым лошадей пятнают. Так велось у них: надо расписаться на бумаге — тавро ставят.
Хорошо, что со мной Чумар. Он помогает мне во всем, дает первые уроки грамоты. Но больше сам учится. На каждой беседе сидит с тетрадкой и делает записи. Это подымает мой авторитет. Слушатели начинают ценить каждое слово».
«3 августа. Дожди прошли. Установилась ясная теплая погода. Сегодня до самого вечера занимались под открытым небом. Я заметил, что многим занятия уже надоели. То и дело позевывали да потягивались. Человека четыре смотрели на меня, и в глазах их было: „Зачем ты нас держишь? Араковать когда мы будем? Лето уходит“. Сенюш все время щупал свой лоб, как будто у него голова раскалывалась от боли. Устали. Даже Борлай не прочь съездить домой, араки выпить, но он чувствует, что ему не удобно говорить со мной об этом: ведь он — председатель самоуправления.
Питаемся мы с ружья. Каждый вечер отправляем наряд охотников. Утром они привозят косулю, иногда две. Все ждут своей очереди поехать на охоту. Каждому хочется блеснуть хорошей добычей».
«5 августа. Разъяснял лозунг: „Лицом к деревне“. Начал издалека. Вот, дескать, раньше приезжали к вам купцы, вы их называли дружками, верили им. Брали они у вас скот задарма. Дадут трехкопеечное зеркальце — и корову берут. Теленка покупали и вас же растить заставляли, а через год угоняли уже большого быка. А теперь, говорю, Советская власть у вас строит кооперацию. Подучитесь, говорю, сами станете в кооперации работать. Разговоры пошли — без конца…»
