Афанасий Коптелов - Великое кочевье
Говорухин открыл форточку. В комнату ворвался запах зрелых трав и сочных цветов.
— Да, да. Тут будет прекрасный ипподром! — мечтательно шептал он, попыхивая толстой папиросой. — Основные поставщики лучших лошадей для кавалерии и, главное, для горной артиллерии… Первый конный завод восточнее Урала…
Потом он мерно шагал из угла в угол.
— Это идеальный путь! Коневодческое товарищество: Тыдыков, Говорухин и еще три-четыре алтайца… А когда власть будет нашей, тогда введем акции…
Он снова подходил к окну и жадно дышал свежим воздухом.
— Мы создадим прекрасную породу лошадей, которые по выносливости превзойдут знаменитых орловцев и по резвости не уступят им. Лучшего материала в Сибири не найти. Чего стоят каким-то чудом сохранившиеся арабцы!..
Утро застало Говорухина разгуливающим по комнате. За окнами пощелкивали бичи, лаяли собаки, мычали коровы: пастухи зачем-то гнали во двор большое стадо. Неужели для того, чтобы выбрать под закол самых жирных? Неужели еще будут резать? И без того гости объелись мясом.
Поляна перед домом кипела. Яркие чегедеки то вспыхивали, то снова терялись среди желтых шуб. Шелковые шапки напоминали пестрый ковер цветов.
«Ну и старикашка! Это действительно праздник послушных ему людей!»
В сенях послышались шаги.
Вошел Сапог в широкой шубе, крытой фиолетовым китайским шелком и опушенной соболем. Спросив, хорошо ли спал гость, он пригласил его к завтраку.
— Мясо сварилось, чай вскипел… Я тороплюсь, — сказал он. — Надо раздавать коров.
Узнав, в чем дело, агроном удивленно посмотрел в глубоко запавшие глаза хозяина, сказал жестко, с укором:
— Щедрость твоя на этот раз мне кажется чрезмерной.
— Щедрость! Нет, я считать умею, — в тон ему заметил Сапог. — Мало ты, Николай Валентинович, с людьми чаю пил. А я вырос с ними и знаю, когда какое слово сказать, когда какую кость бросить.
В открытую форточку влетела новая песня — ее пели пьяные гости у жилища Анытпаса:
Аил твой
Серебром
Пусть оденется,
Огнем золота
Пусть осветится!..
Глава пятая
Четыре всадника остановились на мягкой лужайке у реки, развьючили лошадей, взяли арканы, топоры и отправились верхами в лиственничник. Двое рубили прямоствольные молодые деревья с крепкими развилками, подхватывали волосяными арканами и, закрепляя концы их под стременами, волокли к брошенным внизу вьюкам. Двое сдирали бурую кору с деревьев. Суртаев помогал Борлаю ставить стропила.
— Не особо хорошие будут жилища. Ну да ладно, — сказал он, — нам ненадолго.
— Ты, Филипп Иванович, будто сам в аиле родился, все знаешь, — отозвался Борлай.
То, что этот человек, приехавший из города, не гнушался ими, пил чегень из деревянных чашек, первым вставал в круг, когда затевался ойын, пел старые и новые алтайские песни и не хуже любого кочевника умел поставить стропила — сблизило с ним всех, кто приехал сюда.
— Ты — как нашей кости человек… как брат, — продолжал Борлай.
— Все бедные на земле — братья. Русские, киргизы, татары, алтайцы — все. Так говорил сам Ленин.
К вечеру, когда новый просторный аил был готов, стали появляться курсанты. Расседлав лошадей, они подходили к «учителю», как стали звать алтайцы кочевого агитатора, и отдавали ему тоненькие палочки, на которых он когда-то сделал зарубки по числу дней, оставшихся до начала занятий.
— Все бугорки срезал — стал сюда кочевать.
— Правильно сделал. Завтра начинаем занятия. Располагайся, товарищ. Помогай ставить аилы, — говорил Филипп Иванович и всех угощал папиросами.
Последним приехал Аргачи Чоманов, хромой, остроносый парень, отдал палочку, но на ней не была тронута ни одна зарубка.
— Большой Человек сказал, что пошлет меня вовремя.
— Это кого же ты называешь Большим Человеком?
Парень удивленно оглянулся на алтайцев, как бы спрашивая: разве можно не знать, что в сеоке Мундус один Большой Человек — Тыдыков?
— Сапог, хочешь сказать? Я больше его, смотри.
Суртаев, шутливо улыбаясь, выпрямился и строго сказал:
— Слова Сапога — не закон. Я вам говорил: «По одному бугорку в день срезать». Это, товарищ, нужно было выполнить.
— А Большой Человек говорил…
— Забудем, что говорил Сапог. Будем делать то, что я вам говорю.
Байрым, взявшись развести костер, положил угли, привезенные из дому; из своей трубки поджег трут и принялся раздувать.
Суртаев подал ему спички, но он отказался взять.
— Этот огонь я привез из своего аила, — объяснил он, показывая на трубку. — Надо разводить костер от живого огня…
— Тогда все будет хорошо, — поддержал Сенюш, припомнив одну из многих заповедей предков.
— Мы на тыловых работах разводили костры от спичек, от зажигалок, — припомнил Борлай. — Худо не было.
— От какой искры разведен костер — не важно, лишь бы тепло было, — сказал Суртаев. — Другой силы, как нас обогревать, огонь не имеет.
— Ты скажешь, что ни злых, ни добрых духов нет? — задиристо спросил Аргачи.
— Да, ни злых, ни добрых, — не меняя тона, ответил Суртаев.
— А кто камни бросает сверху?
— Рассказывают, что находили серебряные подковы: у Ульгеня конь расковался — они и упали, — несмело поддержал Сенюш.
Филипп Иванович рассказал о вихрях и смерчах.
Люди переглянулись. Так ли это?
— Правда, правда, — подтвердил Чумар Камзаев. — Нет никаких духов. Ни злых, ни добрых. Я знаю. — Он протянул руку за спичками: — Дайте, я разведу костер.
Отстранив Байрыма с его углями, Чумар настрогал ножом сухих щепок и поджег их. Дым метнулся в узкое отверстие.
— Вот сила! — указал рукой на горячую струю. — Бросает вверх крупные искры, оттуда они надают остывшими угольками…
Его слушали доверчиво, как своего человека. Колеблющиеся успокаивали себя: «Не мы, а Чумар нарушил обычай и потревожил духов. Если упадет беда, то на его голову. С нами худого не случится».
Вечером Чумар показал часы. Они стояли на чемодане, заменявшем Суртаеву стол. Больше всех часами заинтересовался Аргачи и долго не сводил глаз с блестящего циферблата; говорил о стрелках:
— Большая кругом бегает, будто конь на приколе, а эта шагом идет.
Дождавшись, когда Суртаев захлопнул записную книжку, Аргачи спросил его:
— Ты, наверно, все знаешь? — И несмело погладил крутые бока будильника.
— Да, знаю все.
— День пройдет, два пройдет — какая погода будет?
— Дождь. Надолго заненастит. — Филипп Иванович показал барометр. — Вот эта машинка показывает погоду за день, за два вперед.
— А я думаю: шапку снимешь — голове от жара будет больно, — рассмеялся Аргачи. И снова взглянул на часы. — Машинка скажет, когда солнце пробудится?
— Скажет: эти рога повернутся вот так.
Борлай начал рассказывать с важностью бывалого человека:
— Я в большом городе был. Далеко отсюда, три недели ехать по железной дороге. Там я видел живые дома. Красные, длинные, на колесах. Люди зайдут, а дом как загудит!.. Звенит, а сам бежит и бежит… Все в глазах мелькает.
— Я тоже видел, — сказал Чумар. — Трамваи называются. Люди в них ездят.
Филипп Иванович продолжал объяснять своим слушателям устройство часов:
— Видите, я завожу пружину. Скоро раздастся звонок. Слушайте.
— Вот что люди придумали! — восторгался Чумар, хотя для него тут не было ничего нового. — Часы время меряют, как человек длину тропы. Они сказывают, когда солнце встает, когда день умирает…
Будильник задребезжал. Суртаев приподнял его и объяснил:
— Звонок зазвенел, когда эти стрелки поравнялись.
Аргачи дольше всех сидел перед часами и следил за движением стрелок…
На следующее утро, когда на первом общем собрании выбирали самоуправление, Суртаев с нарочитой важностью сказал, что надо послать человека в Агаш с письмом, которое полетит в город по проволоке, и сосредоточенно посмотрел в глаза хромому пастуху:
— Поручим это дело, товарищи, Аргачи. Он парень молодой и расторопный.
Тот почувствовал на себе и завистливые и недоверчивые взгляды. Слегка испуганными глазами посмотрел на знакомых. Все пошло не так, как говорил Сапог. Он велел на этом сборище мешать русскому говоруну: задавать побольше вопросов. Если другие начнут одергивать — это неплохо. Поднимется шум, и никто не будет слушать приезжего. Аргачи готовился к спору и припас злые слова. И вдруг такой оборот! Агитатор, говоря тихо и душевно, обратился к нему с просьбой:
— Езжай, друг, прямо по трактовой дороге. В который дом проволока ныряет, туда и заходи. Оттуда привезешь для всех нас маленькую посылку — книги! — Он неторопливо достал десяток заранее отсчитанных хрустящих рублевых бумажек и вместе с телеграммой и запиской подал парню: — Вот тебе деньги и письмо. Съезди, пожалуйста. — Затем обратился к алтайцам, сидевшим вокруг очага:
