Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

— Аиша предала не только меня, она предала также и тебя…

Замолчав, чтобы её слова докатились до самой глубины души матери, она продолжила:

— Она навещает Ясина и Мариам в Каср аш-Шаук…

Амина закричала, вытаращив глаза от изумления и ужаса:

— Что ты сказала?

Хадиджа, чувствуя что поднялась на вершину триумфа, сказала:

— Такова горькая правда! Ясин и Мариам не раз навещали нас. Они посещали и Аишу, и меня. Признаю, что была вынуждена принять их, но сделала я это лишь из-за уважения к Ясину, и это было сдержанное свидание. Ясин пригласил меня в Каср аш-Шаук, и мне нет нужны говорить тебе, что я не ходила туда. Их визит к нам повторился, но это не поколебало моего решения, пока Мариам не спросила меня: «Почему ты не навещаешь нас, ведь мы сёстры с давних пор?» Я нашла кучу предлогов для оправдания, а она шла на всяческие хитрости, чтобы завлечь меня, даже пожаловалась мне на то, как Ясин обращается с ней, как подло себя ведёт и игнорирует её. Может быть, она хотела смягчить моё сердце, но не вызвала у меня симпатию…, в отличие от Аиши. Та приняла её с распростёртыми объятиями и поцелуями. И, что ещё хуже, она сама стала навещать её, и один раз с ней пошёл господин Халиль. А в другой раз — Наима, Усман и Мухаммад. До чего же она выглядела счастливой от того, что вновь подружилась с Мариам. Когда я предостерегла её не переходить границ, она ответила: «Единственный грех Мариам в том, что мы отказались однажды сделать её невестой нашего покойного брата. Разве это справедливо?!» Я спросила её: «А ты забыла того английского солдата?» Она сказала: «Единственное, что мы должны вспоминать — это то, что она жена нашего старшего брата». Мама, ты слышала нечто подобное?

Амина отдалась во власть скорби, склонила голову и замолчала. Хадиджа некоторое время глядела на неё, затем снова заговорила:

— Такова Аиша, не больше, и не меньше. Аиша, которая свидетельствовала против меня вчера и унизила перед этой выжившей из ума старухой…

Амина испустила глубокий вздох и посмотрела на Хадиджу уставшими глазами, затем тихо сказала:

— Аиша — ребёнок, у которого нет ни ума, ни здравого смысла, и она останется такой, сколько бы ни прожила. Могу ли я ещё что-то сказать о ней? Не хочу и не могу. Память о Фахми для неё ничего не значит? Не могу в это поверить. Разве она не может быть более скупой на чувства к той женщине, хотя бы из уважения ко мне?! Я никогда не буду молчать об этом, и скажу ей, что она обидела меня, и что я зла на неё, а тогда уж посмотрим, что будет с ней…

Хадиджа схватила у себя клок волос и сказала:

— Я отрежу это, если она исправится! Она живёт в другом мире, не в том, в котором живём все мы. У меня нет к ней ненависти, Господь свидетель! Я не ссорилась с ней ни разу с тех пор, как вышла замуж. Верно, я часто нападала на неё из-за того, что она пренебрегает своими детьми или льстит как прихлебательница свекрови, и тому подобного, о чём я рассказывала тебе в своё время. Но при этом все мои нападки не выходили за грань решительных наставлений и откровенной критики. Это первый раз, когда она так огорчила меня, и я с ней при всех поссорилась…

Хоть на лице матери по-прежнему были следы негодования, она умоляюще попросила:

— Предоставь это дело мне, Хадиджа. А что касается тебя, то я не хочу, чтобы между вами была ссора. Не хорошо это для ваших же сердец быть отчуждёнными друг от друга, когда вы живёте в одном доме. И не забывай, что она твоя сестра так же, как и ты — её сестра, более того, ты — старшая сестра. Твоё сердце чисто, и слава Богу. В нём любовь ко всем членам семьи. И когда у меня есть какая-то проблема, то единственное утешение я нахожу в твоём сердце. А Аиша, какими бы ни были её ошибки, твоя сестра. Не забывай об этом…!

Хадиджа возбуждённо закричала:

— Я всё ей готова простить, кроме свидетельства против меня..!

— Она не свидетельствовала против тебя, она просто боялась тебя разозлить, так же как боялась разозлить свекровь, и потому молчала. Она ужасно не любит кого-либо злить — насколько тебе известно — несмотря на то, что её легкомыслие часто раздражает многих людей. Она никогда не намеревалась обижать тебя. Не жди от неё большего. Завтра я навещу её, чтобы потребовать отчёта, но я вас помирю, и смотри у меня, если станешь уклоняться от мира…

Впервые во взгляде Хадиджи появилась тревожное опасливое выражение, так что она даже опустила глаза, чтобы скрыть это от матери, и ненадолго замолчала. Затем тихо произнесла:

— Ты придёшь завтра…?

— Да, дело не терпит отлагательств…

Словно разговаривая сама с собой, Хадиджа сказала:

— Она обвинит меня в том, что я раскрыла её секреты…

— А если и так?!

Амина, почувствовав нарастающие волнение и страх дочери, поспешила сказать:

— В любом случае, я знаю, что говорить, и что говорить не следует…

Хадиджа выдохнула с облегчением:

— Так лучше. Едва ли она признает, что у меня были хорошие побуждения, и я всего лишь хотела, чтобы она исправилась…!

23

— Ах…!

Вдруг у него вырвался радостный возбуждённый стон, едва он увидел Аиду, выходящую из ворот особняка. Он по своему обыкновению стоял вечером на тротуаре в Аббасийе и наблюдал за домом издали. Самое большее, на что он надеялся — заметить её в окне или на балконе. На нём был изящный серый костюм, словно он хотел посоревноваться с прекрасной погодой, щедро, нежно и приветливо подаренной весной в эти последние дни марта. Всякий раз, как усиливались его боль и отчаяние, он становился элегантнее. Он не видел её с момента их ссоры в беседке, но жизнь была ему невыносима без этих посещений Аббасийи каждый вечер, и потому он с далёкого расстояния обходил особняк с неослабевающим рвением, теша себя мечтами и пока довольствуясь созерцанием места и обновлением воспоминаний. Боль в первые дни разлуки была безумной, доводила его до бредового состояния и одержимости. Если бы так продолжалось и дальше, он был бы обречён, однако спасение пришло к нему на этой опасной стадии именно благодаря отчаянию, которое давно поселилось в его душе. Боль попятилась обратно в самые глубокие закоулки души, где выполняла свою работу, не нарушая остальных жизненно важных функций, словно была органической частью его тела или существенной особенностью духа. То была резкая бушующая боль, которая затем перешла в хроническую после того, как стихли самые худшие её симптомы. Но он не утешился, да и как утешиться от любви? Ведь любовь — самая возвышенная вещь, которая открылась ему в жизни. Поскольку он питал глубокую веру в любовь, то должен был терпеть её как человек, которому суждено до конца дней своих жить с неизлечимой болезнью.

И когда он увидел её выходящей из дома, у него внезапно вырвался этот стон. Он принялся следить издалека за её грациозной походкой, которая уже давно прельщала его, так что даже дух захватывало в какой-то пляске, смешанной с безумной любовью и нежным восторгом. Возлюбленная повернула направо и пошла по Дворцовой улице. В душе его вспыхнула буря, сметавшая поражение, с которым он мирился почти три месяца. Сердце его решило бросить ей под ноги все свои тревоги, и будь что будет. Он без колебаний приблизился к Дворцовой улице. Если в прошлом он говорил с осторожностью, боясь потерять её, то сейчас опасаться было нечего, ибо терзания, мучившие его на протяжении этих трёх месяцев, не позволяли ему колебаться или отступать. Она тут же заметила его приближение, обернулась и увидела его в нескольких шагах от себя, но равнодушно отвернулась. Он и не ждал милостивого приёма, однако с упрёком сказал:

— Разве так встречаются старые друзья?

В ответ она лишь ускорила шаги, не обратив на него ни малейшего внимания. Он удлинил шаг, черпая упорство в собственной боли, и почти очутившись перед ней, сказал:

— Не делайте вид, что не знаете меня, это невыносимо. Не было бы никакой нужды в этом, если бы справедливость для вас что-нибудь значила…

Больше всего он боялся, что она будет и дальше игнорировать его, пока не дойдёт до нужного ей места. Но тут к нему обратился её мелодичный голос: