Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
А из дверей коридора уже давно засматривали, прячась за притолоки, белобрысые, русые и черномазые головы в красных воротниках. Не успел Василий Иванович возвестить отцу наше торжество, как уже полетели по коридору на крыльях Меркурия незримые герольды.
— Шарапов 2-й! Ваши братья в третий класс выдержали! — слышались нам захлёбывающиеся от торопливости визгливые голоса, наперерыв друг перед другом спешившие раньше всех доложить подходившему за новостями Анатолию радостную весть.
Во чреве китовом
«И бысть Иона во чреве китовом три дня и три нощи»
Ещё и месяц не прошёл, как я с братом Алёшей поступил в гимназию, а уж мы словно десять лет были в ней. Недаром мы впивали с такою сладостью, с таким страстным вниманием все её предания, законы, обычаи. Уже нас не только никто щипнуть не смеет, а мы сами теперь гроза своего рода.
Во-первых, старшие братья в пятом классе — силачи и удальцы. Во-вторых, мы ведь сами третьеклассники! Это великий чин своего рода: в некотором смысле вожди малюков. Пройдёт несколько месяцев, и мы станем четвероклассниками, перевалим в завидный удел «старших».
Пороть не смеют, заниматься в отдельной комнате, и уж вместо школьных грамматик да арифметик пойдёт серьёзная наука — алгебра, логика, история, мало ли там чего! Третьеклассник недаром проходит мимо «настоящих малюков», второклассников первоклассников, подняв сурово плеча, согнувшись, как старик; на раменах его покоится столько серьёзных обязанностей и трудов, недоступных пониманию малюка! Третьеклассник и говорит всегда выдуманным басом, которого у него, конечно, нет, но которым на него самого импонирует его сосед четвероклассник, уже важно пощипывающий усы и ещё выше поднимающий свои рамена, угнетённые научными заботами.
Вся классификация, анатомия и физиология гимназического мира была теперь перед нами как на ладони, и казалась нам каким-то незыблемым, роковым распорядком природы.
Лаптев и Рыков — это первые силачи гимназии. Акимов — это первый силач четвёртого класса, Бардин — первый силач нашего третьего. Всякому было в точности определено его место и его номер, не хуже, чем по табели о рангах. Четвёртый класс сильнее пятого, потому что в нём три силача, а в пятом только два.
Волонтёры тоже имели своих силачей и прославленных героев, но волонтёрам куда до наших пансионеров! Ни дружности такой нет, ни такого навыка. Потом все они трусы. Инспектора трепещут, слушаются надзирателей.
Ярунов 2-й наш силач после Бардина, маленький черномазый крепыш, завзятый по удали и упрямству, сдружился со мной, «стал мне товарищем», как говорилось у нас, и самым серьёзным тоном поучал меня всем тайнам нового мира. Особенная опасность грозила нашему классу от второклассников, которые соперничали с нами во всём и задевали нас чем только могли. Они были для нас почти то же, что филистимляне для народа израильского в первые годы его пребывания в земле Ханаанской. Второй класс был бесчислен сравнительно с нашим, как песок морской, как аморяне, мадиамитяне и амонитяне вокруг избранного стада иудейского. Луценко, Есаульченко, целая толпа отчаянных и задорных кулачонков их не давали нам проходу ни в коридорах, ни на дворе. То и дело происходили неожиданные стычки, вероломные нападения, засады, несносные обиды, то и дело разражались из-за этого поединки силачей и битвы целых классов.
Ярунов нашёптывал мне свои раздражающие, патриотические саги третьеклассника, и сердце моё, как некогда сердце Гедеона, сына Иоасава, переполнялось ненавистью к сынам Ваала и рвалось на подвиг. Во мне уже зрел дух витязя-третьеклассника, жаждущего схватиться с нечестивыми язычниками второго класса, помериться удалью с прославленными силачами его.
«Малюки» занимались вместе, все три класса в одной огромной зале, спали вместе, за обедом сидели рядом, за одним столом. Белобрысый Луценко, остриженный коротко под щетинку, с наглыми вылупленными глазами, весь в царапинах, со ртом до ушей, был как нарочно моим соседом по «чаше». Я сидел за обедом последним в своём классе, а он — первым в своём. С первой минуты нашего поступления в гимназию он не оставлял нас в покое. Сегодня целый обед он только и делал, что смеялся надо мною и Алёшей, и, дерзко хохоча, смотрел нам прямо в глаза, будто речь шла вовсе не о нас. Я давно томился внутренним стыдом за своё малодушие и давно обдумывал, как бы мне проучить скверного ругателя.
— Отоманиченко! Ты не видал никогда щигровских выторопней? — громко спросил своего соседа Луценко. — Хочешь, я тебе после обеда шкурки с них продам? Копейку за две!
Вся «чаша» второклассников, где сидели Луценко и Есаульченко, разразилась громким хохотом, и ликующие глаза их обратились прямо на нас.
— Алёша, ей-богу, следует эту шельму отдубасить хорошенько после обеда! — вне себя шепнул я брату, нагибаясь в его сторону, весь красный от стыда и гнева.
— Боже тебя упаси! — шёпотом вмешался Сатин, наш товарищ, сидевший рядом с Алёшей. — Они только и ждут этого. Ты весь наш класс осрамишь. Луценко ведь отчаянный кулачник, его и Бардин не скоро одолеет. В прошлом году он даже с Акимовым из четвёртого класса сцепился, так полчаса не поддавался ему, весь левый глаз ему до крови разбил.
Но сердце моё рвалось наружу, переполненное самыми разнообразными чувствами; казалось, лучше погибнуть навек, чем ежедневно переносить оскорбительные задиранья нахального малюка и не прекращающиеся насмешки мерзавцев второклассников, не признающих во мне достоинства третьеклассника. Или пан, или пропал! Зато ж такая будет мне слава, если я вдруг отколочу этого всем страшного кулачника и смирю его навсегда!
Глаза мои закрывались от предвкушаемого торжества, и сердце трепетало в груди неясными восторгами. Я чувствовал в своих тугих деревенских кулачонках прилив новой силы от одушевлявшего меня гнева, и без всякого страха готов был ринуться хоть сейчас на эту исцарапанную дерзкую харю, гримасничавшую передо мною, как обезьяна. Алёша и Сатин оба отговаривали меня, и я слушал их, не возражая, полный решимости.
Подали последнее блюдо, блинцы с сахаром, которые я особенно любил; я наложил себе два на тарелку и заранее облизываясь, не спеша, брал в руки вилку и нож. Вдруг чья-то рука быстро, как молния, схватила мои блинчики и перешвырнула через всю соседнюю чашу. Оглушительный взрыв хохота встретил эту новую выходку Луценки, который, будто ни в чём не бывало, доедал свой собственный блинчик, набив им рот, как подушку. Красный пожар прилил к моим глазам, и я не видел ничего больше, ни воспитанников, ни надзирателей, ни столовой. Только одна нахальная морда, с насмешливым торжеством жующая свои блинчики, стояла передо мною. Но в то же мгновение и она исчезла.
Своим тяжёлым, как свинчатка, кулачонком, навыкшим к драке, со всего размаху хватил я своего оскорбителя прямо в переносицу, как научил меня когда-то Анатолий, и прежде чем он успел вскрикнуть и ответить мне, я обрушил целый град быстрых, отчаянных ударов ему в лица и в голову, будто хотел измолотить его всего без остатка. Расквашенный в клюкву нос Луценки обливал кровью всё его лицо, и он сам уже барахтался между столом и лавкою, опрокинутый туда моим как буря стремительным натиском, отчаянно вопя и бесполезно отмахиваясь руками. Я так остервенился, что топтал его ногами, колотил по голове и не замечал даже, что меня давно безуспешно оттаскивал надзиратель Гольц, ниспосылая на меня всевозможные угрозы.
— Отстань же ти, бешеная животная! — строго кричал он. — Слышишь ти, мерзкий мальшик!
— Ой, ой, убил! Ой, глаз вышиб! Ой, ослеп, братцы! Ой, отнимите! — ревел на всю столовую, как зарезанный, Луценко, потеряв всякий стыд и позабыл о своём звании первого силача.
Другой надзиратель, Троянский, подскочил на помощь к Гольцу, и оба извлекли меня, наконец, под мышки из-под лавки. Я был бледен как платок, и все суставы мои тряслись, как в лихорадке.
— Сейчас к Herr инспектору! — кричал вне себя Гольц. — Придадут тебе перец, голюбшик!
Он всегда путал предлоги и падежи, но страсть любил русские прибаутки.
— Ну и что ж! Ну, и к инспектору! — разъярённо мотал я головой. — А всё-таки я ему не позволю…
Эффект моего подвига оказался выше всякого вероятия. Надзиратель Троянский терпеть не мог Луценку за его дерзкие выходки, и хотя тащил его вместе с Гольцом к инспектору, но лицо его сияло довольною улыбкою. Все семь классов были свидетелями этого торжественного публичного посрамления Луценки и моего необыкновенного геройства. Почти все сочувствовали мне, потому что Луценку никто не любил.
— Ай да лобатый! Ай да зверушка! — вполголоса ободряли меня пятиклассники, товарищи Анатолия, когда меня вели мимо их стола. — Даром что новичок, а задал всклычку!
Инспектор встретил доклад о моей драке очень сурово.
