Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
— Из наук мирских уже сдали экзамен? — спросил он.
— Из всех сдали, батюшка, кроме закона Божьего! — ответил Алёша.
— Науки мира сего ничто без благословения Господня, — сурово сказал батюшка. — Подобало начать законом Божьим, главенствующим и первенствующим всех наук. В какой класс и кто готовил вас, отроки?
— К нам, батюшка, учитель ездил из города, из уездного училища, — развязно объяснил Алёша. — Три раза в неделю.
— Мирянин… Таковым наставником несть разрешения апостольского, — наморщив своё лоснящееся чело, объявил батюшка. — Не пастырь, а наёмник, чему он мог наставить вас!
— Мы «Православный катехизис» учили, «Чтение из четырёх Евангелистов», «Чтение из книг Ветхаго Завета», — затараторил было Алёша.
Но батюшка безнадёжно помахал своею высоко взбитою скуфьею, словно не ожидая он нас ничего путного.
— Дворянского звания? — вдруг спросил он нас, пытливо оглядывая с головы до ног наши парадные костюмы, и на утвердительный ответ Алёши опять в раздумье покачал головою.
— Родителей имеете вживе?
— Да, у нас живы и маменька, и папенька.
— Не живы, а слава Богу, живы — подобает говорить, — с ударением поправил батюшка. — Слуг, поди, имеете, рабов?
— Имеем, — потупился конфузливо Алёша.
Батюшка ещё пытливее поглядел на нас и взял в руки экзаменные листы.
— Ну-с, господин! — строго протянул он, вонзив свой сухощавый палец в лоб Алёши. — Извольте-ка мне ответствовать о вере. Как об этом в катехизисе сказано?
— Вопрос: что есть вера? Ответ: вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых, то есть уверенность в невидимом как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом как бы в настоящем! — быстро и нараспев отчеканил ему Алёша, лихо вытянув с подобающим завыванием последний слог.
Сияющий лик просиял яко солнце, но он ничем не выразил своего одобрения.
— А в главе шестнадцатой катехизиса, о первом прошении молитвы Господней, что читаем? — важно вопросил он.
— Вопрос: не достаточно ли молитвы внутренней без внешней? Ответ: поелику человек состоит из души и тела, то о сем бесполезно и спрашивать, — тем же певучим самодовольным тоном, без запинки и раздумья, как на почтовых, катал Алёша.
Он знал наизусть весь катехизис Филарета с вопросами и ответами, и готов был хоть сейчас выложить его весь, от доски до доски. Батюшка одобрительно покачивал головою в такт его певучей речи. Его против воли начинали увлекать быстрота и точность Алёшиных ответов. Не успел он полюбопытствовать:
— А какие свидетельства имеем сему от Писания? — как уже Алёша сыплет мелким бисером:
— Многочастне и многообразне древле Бог глаголавый нам во пророцех … — и пошёл, и пошёл, удержу нет!
Видит батюшка, что с катехизисом у него твёрдо, как стена каменная; бросил катехизис, схватился за священную историю. Но и священную историю Алёша отжаривает со всеми мельчайшими подробностями — и про Гедеона, и про Маккавеев, и про Иоасов, и про Осий, — не знаю уж, про кого! Это, кажется, даже несколько огорчило сурового батюшку, который был непоколебимо уверен в непригодности для учения Божья мирских наставников.
— А скажите мне, господин, сколько израильтяне протекли стадий от Пигагирофа до Баалцефона? — вдруг торжествующе остановил он на полуслове отчаянно разогнавшегося Алёшу.
Перед таким неожиданным вопросом сразу стал и растерянно начал облизываться и бегать по сторонам глазами даже наш всезнающий хитроумный Улисс. Лоб батюшки слегка нахмурился, а губы под щетинистыми усами и чёрные пронзительные глаза лукаво улыбались.
— Ну-с, а извольте мне перечислить, господин, имена всех еврейских патриархов от Евера до Авраама? Ну-с, не робейте, начинайте по порядку: Евер, Фалек, Рагав… — Алёша безмолвствовал, поражённый в самое сердце. Чёрные очи батюшки расширялись и блистали торжеством, хотя лоб всё более хмурился. — Ну-с, господин, а быть может, вы восхотите поименовать мне в хронологическом последовании потомство нечестивого Каина? — торопился он высыпать один убийственный вопрос за другим на голову совсем уничтоженного Алёши. И будто наслаждаясь его смущеньем и отчаянием, поддразнивал его ехидно: — Ну-с? Что-с? Вспомнили?
— Этого мы не учили, батюшка! — прошептал горестно Алёша.
— Гм… Не учили… Отчего же не учили? Правдоподобно, что и наставник ваш не ведал, чему вас наставлять. А надо бы учить, потому — праотцы наши! И помнить не затруднительно. Вот сказывайте за мною: Енох, Гаидад, Малелеил, Мафусаил, Ламех, Иовал, Иувал, Тувалкаин… Всего-то восемьдесят два потомка!
Василий Иванович уже несколько минут беспокойно присматривался издали к тому, что происходит у батюшки, и удивлялся необыкновенно долгому экзамену. Он никак не воображал, что батюшка, человек вполне свой и не из каких-нибудь пустяшников, пойдёт на такие затеи. Но тут Василий Иванович вдруг вспомнил, что он ничем не предупредил батюшку, и досадливо хлопнув себя по лбу, поспешил на выручку.
— Курского помещика Шарапова детки! — выразительно сказал он ему, нагнувшись к уху. — Заслуженный человек… Своекоштными поступают.
— А-а! — встрепенулся батюшка и, приложив руку к сердцу, склонил низко голову, будто принося повинную. В то же время укоризненный взор его, молча устремлённый на инспектора, как бы говорил ему: «Что же вы, Василий Иванович, прежде этого не сказали?»
Разом прекратив свои пытливые вопросы, он с серьёзной миной, словно сознавая всю важность дела, подвинул к себе экзаменный лист и отчётливо начертив на нём крупную цифру, провозгласил протяжный козлиным басом в упор Алёше, вытаращив на него свои суровые глаза:
— Вам п-пять, господин! — Выпалив это решение, поспешно встал, ощущая всё неприличие сидеть на кресле перед стоявшим начальством. — Теперь я могу ретироваться под домашний кров, Василий Иванович? — проговорил он, почтительно кланяясь, и направился к двери.
Маленький учитель словесности, стоявший на пути, отодвинулся с насмешливою улыбкою, обдав его презрительным взглядом своих синих очков. Между тем Василий Иванович, обмакнув перо в чернильницу и пробежав глазами мой экзаменный лист, как ни в чём ни бывало, стал переправлять на тройку злополучную единицу, воздвигнутую мне математиком. Белокурый, тощий математик был настороже.
— Это что же-с такое, Василий Иванович? — изумлённо протестовал он, перегибаясь через стол и щурясь на экзаменный лист розовыми, как у кролика, глазами. — Что же это вы делаете?
Василий Иванович не торопясь окончил своё дело и не торопясь расчеркнулся под экзаменным листом. Словно и не слышал протеста своего коллеги. Он, очевидно, сообразовался в этом деле преимущественно с тем, как смотрел на него наш папенька, сурово крутивший свои грозные усы и нетерпеливо ожидавший развязки, а вовсе не с теми фантазиями, которые могли возыметь по этому случаю те или другие подчинённые ему учителишки.
— Я всех учителей спрашивал… Весь совет согласен, — спокойно сказал он наконец. — Только вот вы с Иваном Андреичем!
И аккуратно сложив вчетверо оба наши листа, он не спеша стал класть их в боковой карман.
— Послушайте, какой совет? Никакого совета не было… Как же это возможно! — горячился математик, покраснев до белков глаз от досады.
— Изо всех экзаменов пятёрки… Вместе с братом готовился, а ради вашей прихоти родителей возбуждать? — закончил Василий Иванович, повёртывая спину.
— Я буду протестовать, Василий Иванович! Это незаконно! Я заявлю директору, — говорил взволнованно математик, идя следом за ним.
— Вот и отлично… Не хотите ли со мною идти? Я к директору сейчас, — с спокойной насмешливостью отвечал, не оборачиваясь, Василий Иванович. — Фанаберия всё у вас, господа… Никакого духа дисциплины! Я вот сам об этом директору доложу. Не знаю, похвалит ли он. — Василий Иванович взял нас за руки обоих и торжественно подвёл к отцу. — Ну, поздравляю вас, почтеннейший Андрей Фёдорович, с двумя третьеклассниками, — весело сказал он. — Блистательно сдали. Очень рад! Вот этот, меньшой, только из арифметики немножко слаб, ну, да это мы подгоним! Надеюсь, что будет у нас отличным учеником!
Папенька горячо пожимал ему руку и благодарил, даже ласково потрепал нас обоих по щеке.
— Ну, молодцы, молодцы! Не ударили в грязь лицом, — не совсем явственно бормотал он, будучи вообще не особенным охотником до любезничаний.
Все учителя, кроме математика и Базарова, с заискивающими и почтительными улыбками теснились около инспектора, и некоторые тоже поздравляли папеньку. Аккуратный коммерческий немец Гольдингер с некоторою сладкою завистью вспоминал о ярком ковре с букетами и двух высеребренных шандалах, которые он видел в гостиной хозяйственного Василия Ивановича как-то слишком скоро после одного из приездов нашего папеньки, и которые он, без всякого научного основания, почему-то соединял с тех пор с одно нераздельное приятное представление о щедрости и богатстве нашего папеньки.
