Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
— Вот и учителя некоторые свободны, так можно и начинать, чтобы времени не терять, — обратился к отцу Василий Иванович, потирая свои мягкие руки. — Документы ведь с вами налицо?
Документы оказались все налицо.
— Вот и отлично. Эдуард Христианыч, начинайте-ка с Богом, вы первый! А сейчас перемена будет, подойдут и остальные.
Эдуард Христианыч был немец сообразительный и послушный, так что Василий Иванович не опасался с ним никаких неприятных сюрпризов. Светло-рыжая фигура Гольдингера, с розовым, опрятно вымытым и гладко выбритым лицом, осклабилась сначала приятною улыбкою по адресу нашего папеньки, и потом обратила к нам свои голубые, сиявшие самодовольством глаза.
— Nun, meine jungen Herren, wollen wir etwas vorlesen.
Он аккуратно вынул из кармана вицмундира белыми пальцами с отлично вычищенными розовыми ногтями тоненькую, будто сейчас только из магазина принесённую книжечку и, развернув на каком-то стихотворении, подал её Алёше. Алёша стал бойко, без ошибок, отбарабанивать:
Eine kleine Biene flog
Emsig hier und her, und sog… etc.
Глаза и ноздри немца постепенно расширялись от удовольствия, и он кивал в такт Алёшиному чтению, посматривая с многозначительной улыбкой то на инспектора, то на папеньку.
— Ja… gut… sehr gut… Oh, dieser Kerl muss weit gehen…
Он гладил Алёшу по голове своей белой рукой, и Алёша ещё больше разошёлся. Моё чтение, после Алёшина, никуда не годилось. Я никак не мог различить в проклятой немецкой печати зейденштюкера — где стоит f, где s, и все большие E читал за C. Но рыжий немец и мне говорил gut, хотя уже не улыбался. Он, по-видимому, засчитывал в общую заслугу нашей фамилии Алёшины знания, потому что после моего чтения весьма благоразумно переменил тактику и стал нас спрашивать вместе, так что я с Алёшей как-то нечувствительно и чрезвычайно для меня удобно смешался в одном неразмежёванном круге.
— Imperfectum от вспомогательного глагола werden, — неосторожно требует от меня рыжий немец.
— Ich werdete, du werdetes, — храбро начинаю я.
Но в ту же минуту он быстро тычет пальцем во всезнающий лоб Алёши, и моё глупое ich werdete мгновенно тонет в ядовитом и самодовольном дисканте Алёши:
— Ich wurde, du wurdest… А также старинная форма ich ward, du wardst.
Когда увлечённый изумительными познаниями Алёши, сиявший удовольствием немец попробовал извлечь и из меня что-нибудь подобное, и задал мне для опыта просклонять не просто der, die, das, которое я твёрдо знал, а целую злоухищрённую строку der blinde Mann, то я, довольно долго поковырял пальцем в носу и не найдя там совета и помощи, совсем растерялся и ляпнул просто-напросто:
— Der blinde Mann, der blinde Manns…
Но тут прыснули со смеху и рыжий немец, и подлец Алёша. И по безмолвному кивку бровей рыжего немца этот подлец Алёша стал сейчас же чеканить своим пронзительным голосёнком, будто только и ждал этого:
— Nominativus: der blinde Mann, genitivus: des blinden Mannes…
И пошёл, и пошёл, будто по книжке читал! Однако рыжий всё-таки поставил мне четыре, а Алёше пять с плюсом. После я узнал, что даже мои не особенно блестящие немецкие познания для рыжего немца были отрадным цветущим оазисом среди беспредельных пустынь ничегоневеденья и ничегонеделанья целых классов.
Василий Иванович между тем озабоченно тёр лоб.
— Теперь бы вот из русского надо, — проговорил он. — Кажется, Павел Иванович в классе…
— Да давайте я проэкзаменую! — вызвался маленький словесник. — Всё равно делать нечего.
И он, не ожидая ответа, размашисто сел за стол и стал искать книгу. Василий Иванович как-то недоверчиво и подозрительно покосился на него, но ничего не сказал. Он, очевидно, не был спокоен за судьбу нашего экзамена у такого строптивого педагога.
Словесник вытянул из кучки лежавших книг какую-то толстую и, как я был убеждён, неодолимо трудную книгу, и отыскав в ней после долгого копанья нужную ему страницу, мелко напечатанную в два столбца каким-то безнадёжным шрифтом, — самую вредоносную, в этом я не сомневался, — сунул её Алёше.
Наш хитроумный Улисс пронёсся через опасную страничку как на курьерских, со всякими чувствительными интонациями, со всякого рода выразительным подвываньем в патетических местах, словно для него не существовали подводные камни и мели, коварно подготовленные ядовитым словесником. Читать пришлось из отдела «духовного витийства» проповедь Георгия Конисского на прибытие Екатерины Второй: «Оставим астрономам доказывать, что Земля вокруг Солнца обращается; наше Солнце вокруг нас ходит, и ходит для того, да в мире почием».
Словесник был озадачен бойким чтением Алёши. Лоб его как-то натужился, выпуклые глаза под синими очками, похожие на глаза жабы, налились кровью, и откинувшись глубоко в спинку кресла чуть не на затылок, задрав одну маленькую ножку на колено другой, он произнёс своим придирчивым хрипловатым голосом, вытаращив на Алёшу свои стеклянные буркалы:
— А вот посмотрим, так ли ты боек в грамматике! Начинай синтаксический разбор!
Алёша в одну минуту разобрал ему по косточкам все придаточные, главные, вводные и слитные предложения, повытаскал, как крючком бирюльки, все определительные, дополнительные и обстоятельственные слова и, отрапортовав без запинки, стоял, устремив на противного словесника самый, казалось, сладостный и любовный взгляд, словно всею душою жаждал выслушать его дальнейшие вопросы и с наслаждением рапортовать на них ещё и ещё.
Чем только ни пробовал поймать его всё более и более багровевший от досады словесник! Бросался и в деепричастия, не только действительные, но и страдательные; хватался за букву ять, заставляя Алёшу писать самые затейливые исключения; нырял в глубокие пучины согласования и управления слов, — но наш ольховатский Улисс выныривал изо всех водоворотов грамматики, как утка, сухой из воды, и ловко отбивал самые неожиданные удары. И деепричастия он словно сейчас только учить кончил; и с предлогами будто весь век не расставался, как с родными братьями. А под диктовку две страницы навалял, даже в запятой и в точке с запятой ни разу не ошибся, даже «миро» через ижицу, подлец, написал!
В моей диктовке доже было мало ошибок, но зато затрепал меня, горемычного, проклятый словесник, безжалостно протащив по всем тёмным дебрям российской грамматики!!! Загряз я по самое горло в непроходимых топях «видов» и «залогов» и никак не мог разъяснить моему мучителю на что-то вдруг понадобившуюся ему разницу между «общими» и «средними» глаголами. Уж и издевался он надо мною, словно радуясь, что хоть на моей злополучной шкуре может сорвать своё поганое сердце, коли не удалось на Алёше! Я стоял перед ним красный, как рак, с глазами, совсем застланными слёзным туманом, угрюмо опустив свой крутой лоб, и думал молча: «На какого чёрта нужны эти залоги и виды, когда и без них я отлично говорю по-русски, гораздо лучше, чем говорит своим противным полухохлацким, полубурсацким языком этот злой крошечный человек, знающий на память все четыре части учебника Востокова с слогоударением включительно?»
Отец между тем озабоченно прислушивался к экзамену и что-то недовольно ворчал, поглядывая на инспектора, поняв по моему беспомощному виду, что дело плохо. Но Василий Иванович не дремал. Он уже мигнул надзирателю Троянскому и вышел с ним из дежурной. Через минуту он появился опять, сопровождаемый вместо Троянского седоватым учителем с добрым, но несколько циническим лицом. В то же время из коридора донёсся шум распускаемого класса.
— Вот экзаменующиеся есть, Павел Иванович, в третий класс. Вы, может быть, сами захотите испытать, — сказал инспектор будто мимоходом, усаживаясь на своё место.
— Э! — шутливо воскликнул Павел Иванович. — Вы тут, Иван Андреевич, лавочку у меня отбиваете? Этого у меня не водится… Это я вас отсюда погоню без церемонии!
Он схватил со стола наш экзаменационный лист как раз в ту минуту, как Иван Андреевич обмакивал перо в чернильницу, с наслаждением собираясь воздвигнуть мне самый величественный кол. Алёше он уже черкнул небрежно четвёрку, после некоторого тяжёлого раздумья. Иван Андреевич подскочил, как ужаленный, при словах Павла Ивановича.
— Послушайте, не всё ли равно! Ведь я уж совсем проэкзаменовал! — протестовал он, протягивая обе руки за листом.
Но Павел Иванович был старый сослуживец и соратник Василия Ивановича. Он понимал высшую политическую мудрость его и хорошо знал бесплодную строптивость молокососа Базарова, севшего на нос ему, младшему учителю русского языка, в соблазнительном звании «старшего учителя российской словесности». К тому же Павел Иванович уже успел хорошенько закусить и был развязнее обыкновенного. Он бесцеремонно отмахнул протянутые руки и, усевшись в кресло, сказал со смехом:
— Архиерей за попа не служит! Вы уж там с риториками да пиитиками вашими возитесь, а грамоту мою не замайте! — и схватив меня обеими руками, поставил нос к носу перед собою между колен. — Ну, черномазый, что ты умеешь, сказывай! Читать-писать учился, буки-аз-ба знаешь? — шутливо кричал он мне, слегка покачивая за плечо, а сам фамильярно улыбался папеньке.
