Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Со сверкающими глазами внимала она этим горделивым и властным речам.
— Тем не менее, теперь, когда мы увидели всю Элладу, увидели, как живут эти люди, обходящиеся вообще без князей, или же владыки их имеют немного власти, иногда я замечаю удивительное. Этот народ, извращённый, непокорный, лживый и разъединённый, порой способен совершать великие вещи, такие, какие непосильны даже нам, арийцам.
Князь отрицательно качнул головой:
— Этого не может быть. Мазда устроил так, чтобы царь правил, а остальные повиновались. Всем остроумцам Эллады придётся заучить этот урок. Я сам присмотрю за этим.
— Тогда, когда объявишь себя их царём? — спросила женщина.
Князь, ничего не отвечая, стоял рядом с женой, вглядываясь в темноту ночи. Лунный свет во всех подробностях обрисовывал колонны и изваяния великого храма, расположенного на Акрополе.
Глаза могли заметить всякую впадину и выступ на Скале. Плоские крыши спящего города распростёрлись под ней словно тёмное, мирное море. Окутанные тенями горы застыли в безмолвии. Вдалеке на волнах моря серебрилась лунная дорожка. Такое можно лицезреть только в Афинах. Оба чужеземца, муж и жена, были восхищены увиденным. После долгого молчания заговорил князь:
— Через двадцать дней мы прибудем в Сарды, и приключение закончится. Далее меня ждёт война, слава, победа и… ты. О, Ахура-Мазда, — обратился он к звёздам, — отдай эту землю своим героям! Ибо, сделав это, ты получишь в своё распоряжение всю землю!
Глава 6
Обвиняя жулика-подрядчика, Демарат превзошёл самого себя.
— Сами Нестор и Одиссей говорят его устами, — блаженно жмурился Полус, опуская чёрный боб в урну. — Какое красноречие, сколько праведного гнева, как ярко доказал он, что грабить город в подобное время бесчестно!
Посему преступника отправили на смерть, а Демарата осыпали поздравлениями. Лишь один человек не казался удовлетворённым деяниями молодого оратора — Фемистокл. Он всё твердил своему помощнику, что для задержания персидского лазутчика предприняты далеко не всё возможные меры. Фемистокл даже приказал Сикинну лично проследить за несколькими из подозреваемых. И в самое утро дня, предшествовавшего Панафинеям, великому летнему празднику, Демарат получил намёк, отправивший его домой в великой задумчивости. Оставляя Дом правителей, он встретился со своим начальником на Агоре, и Фемистокл вновь поинтересовался, не обнаружил ли Демарат след персидского шпиона. Увы, нет.
— Значит, тебе придётся тратить больше времени на розыски врага, чем на осуждение жалких мошенников. Тебе известен пригород Алопеке?
— Конечно.
— И дом Формия, торговца рыбой?
Демарат кивнул.
— Сикинн следил за этим кварталом. Напротив Формия снимает комнаты некий вавилонский торговец коврами. Человек этот внушает мне подозрения: он не ведёт никаких дел, к тому же жена Формия рассказала Сикинну весьма странную историю.
— Какую же? — Демарат поглядел на проезжавшую мимо колесницу.
— Она клянётся, что к варвару вечером дважды приходил гость, и оба раза это был наш дорогой Главкон.
— Немыслимо.
— Конечно. Добрая женщина, безусловно, ошиблась. Но всё же допроси её. Последи за этим вавилонянином. Возможно, он торгует здесь не только коврами. И если он успел совратить кого-либо из афинских чиновников, клянусь неумолимым Аидом, я заставлю этих людей назвать мне цену.
— Немедленно приступлю к расследованию.
— Действуй. Дело становится серьёзным.
Заметив одного из архонтов, Фемистокл заторопился на другую сторону Агоры, чтобы переговорить с ним. Демарат же движением руки стёр со лба внезапно выступившие бусинки пота. Он понимал — хотя Фемистокл не сказал и слова об этом, — что начальник начинает терять доверие к нему и что Сикинн действует независимо. Если городские власти захватят «киприота» и Хирама, последний способен, спасая свою жизнь, выдать имя ночного гостя. Итак, следовало без промедления выставить лазутчика из Афин… Но это было не всё. Сикинн уже почуял след, а значит, он не расстанется с ним, не установив, кто помогал врагу. А пособника этого, как только что намекнули Демарату, ожидала весьма горькая участь. Другого возможного решения не существовало. Если Демарат сам обнаружит изменника, Сикинн сочтёт дело законченным и потеряет к нему интерес.
Все эти мысли пролетели друг за другом в голове оратора с быстротой предсмертных воспоминаний утопающего. Внезапное приветствие вдруг заставило его очнуться.
— Прекрасное утро, Демарат, — проговорил Главкон, подошедший рука об руку с Кимоном.
— Действительно, прекрасное. А куда вы идёте?
— В Пирей, посмотреть на новую оснастку «Навзикаи». Пойдёшь с нами?
— К несчастью, я представляю дело перед царственным архонтом.
— Будь столь же красноречив, как и в своей последней речи. А знаешь, Кимон уже объявляет меня изменником, и скоро тебе придётся выступать с обвинением.
— Избавьте боги. Что ты хочешь сказать?
— Дело в том, что он посылает письмо в Аргос, — произнёс Кимон. — Я же утверждаю, что Аргос стал на сторону мидян, поэтому добрый эллин не должен переписываться с изменниками-аргивянами.
— Рассуди, — обратился к Демарату Главкон. — Мастер-скульптор Агелад посылает мне бронзового Персея в честь моей победы. Неужели я вправе поступить как деревенщина и не ответить ему благодарностью потому лишь, что он живёт в Аргосе?
— Невиновен, вот тебе приговор: суд обнаружил в основном белые бобы. Итак, письмо отправится в дорогу завтра?
— Завтра после полудня. Знаешь коринфянина Сеута? Кривоногий такой, с объёмистым чревом. Завтра после процессии и жертвоприношения он поедет домой.
— По морю? — спросил Демарат непринуждённым тоном.
— По суше: не нашёл корабельщика. А заночует в Элевсине.
Друзья разошлись в разные стороны. По пути домой Демарат ничего не слышал и не видел. Три вещи будоражили его разум: Сикинн наблюдает, вавилонянин находится под подозрением, замешан в дело и Главкон, отправляющий письмо в Аргос.
В тот день хозяин застал Биаса-фракийца спрятавшимся в углу покоев. Схватив тяжёлый кнут, Демарат немилосердно отхлестал мальчишку, а потом вышвырнул раба вон, сказав, что если ещё раз застанет его за подслушиванием, то изрежет на подошвы к сандалиям. Покончив с этим делом, он вновь принялся, ломая пальцы, лихорадочно метаться по комнате. К несчастью, Биас не сомневался в том, что подобная угроза не сошла бы с уст Демарата, если бы в данный момент не разворачивались самые серьёзные дела. Как и во всех прочих домах, комнаты Демарата отделяли друг от друга не двери, а плотные занавески, и Биас, позволив любопытству одолеть страх, спрятался за одной из них и проследил за всеми деяниями своего господина. Поступки и слова Демарата очень озадачили доброго слугу.
Демарат отпер свой потайной шкаф, извлёк из него одну из шкатулок, разложил её содержимое на столе и, выбрав листок папируса, принялся с огромным усердием писать на нём. Далее в дело вступила одна из глиняных печатей. Демарат опробовал её на воске. Потом оратор вскочил, бросил воск на пол, растоптал его ногой и разодрал на мелкие клочки исписанный папирус. После этого он вновь заходил по комнате, запустив руки в волосы, при этом бормоча себе под нос следующие слова:
— О, Зевс! О, Аполлон! О, Афина! Я не могу этого сделать! Избавьте меня от этой пытки! Избавьте!
Потом он снова вернулся к столу, взял таинственный черепок и вновь принялся писать, ставить на воск печать, бросать на пол, рвать и уничтожать. Сценка эта повторилась целых три раза. Биас ничего не мог понять. С того дня, как родители, следуя варварскому фракийскому обычаю, продали своего сына в рабство и он поступил в услужение к Демарату, парнишка ни разу не видел, чтобы его господин вёл себя подобным образом. «Кирие явно сошёл с ума», — решил он и, убоявшись странного поведения своего господина, выбрался из укрытия, а там, удалившись на безопасное расстояние, попытался избавиться от страхов, привязав ниточку к лапке золотого хруща и наблюдая за его тщетными попытками взлететь. Однако, продолжая подслушивать, он мог бы обнаружить если не разгадку всего поведения Демарата, то хотя бы его частичное объяснение. Ибо, переписав папирус в четвёртый раз, оратор вновь растерзал написанное. Тут взгляд его упал на лежавший перед ним на столе кусок глины.
— Проклятая глина! — выругался он. — Это она породила во мне злые мысли. Уничтожить её, разбить, и мерзкий поступок сделается невыполнимым.
Схватив черепок, он принялся разглядывать его, словно нищий золотую монету.
— Какой небольшой комок! И непрочный. Я мог бы бросить его на пол и растоптать в пыль. И всё же, всё же… И Элизий и Тартар заключает для меня в себе эта глина.
