Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
— Копии. Я не располагаю оригиналами. К тому же передать их означало бы погубить себя самого.
Князь обернулся к Хираму:
— И как, по-твоему, подлинные ли эти заметки, если судить по всему, что ты знаешь?
— Подлинные. Так утверждают скудные познания самого низкого среди твоих рабов, высочайший.
Азиат поклонился и немедленно выпрямился, напомнив тем самым Демарату змею, только что развернувшую свои кольца и вновь свившуюся в клубок.
— Хорошо, — отметил князь. — Тем не менее я должен попросить нашего доброго гостя поклясться в их подлинности.
Оратор застонал. Подобного унижения он не ожидал; однако, будучи вынужденным пить сию чашу, осушил её до дна. Он поклялся Зевсом Орсием, Свидетелем Клятвы, и Дикэ, Вечной Справедливостью, в том, что доставил князю верные копии, и, чтобы исключить упрёки в лжесвидетельстве, призвал в таком случае проклятие и на себя, и на своих потомков. «Киприот» выслушал клятву со спокойным удовлетворением, а потом протянул Демарату половину разломанного на две части серебряного шекеля:
— Покажи эту вещичку Мифону, банкиру, который обитает в Фалероне. Он хранит вторую половину. Человек, который дополнит её до целой монеты, получит от банкира десять талантов.
Приняв вещицу, Демарат вспомнил о собственном достоинстве.
— Я дал тебе клятву, незнакомец, ответь мне подобием её. Почему я должен верить этому Мифону?
Вопрос пробудил в «киприоте» льва. В глазах его вспыхнул огонёк, а голос сделался громче:
— Эллин, оставим клятвы купцам и поставщикам, людям, склонным к хитростям и обману. Знатному персу подобает делать три вещи: бояться царя, напрягать лук, говорить правду. И он навсегда запоминает это. Я сказал своё слово, считай его клятвой.
Афинянин отодвинулся подальше, но князь успокоился почти немедленно. Голос его вновь стал непринуждённым и умиротворяющим:
— Вот так и нужно понимать моё слово, мой добрый друг. Однако то, что ты услышал от меня, надёжнее клятвы. Погляди сюда и скажи: может ли человек, носящий на пальце это кольцо, позволить себе солгать?
Он протянул вперёд правую руку. На безымянном пальце её оказался перстень с огромным бериллом. Демарат нагнулся к руке, рассматривая врезанную в камень печатку.
— Два сидящих сфинкса и над ними крылатый керуб… Печать царского рода Ахеменидов. Итак, ты послан самим Ксерксом. Твоё имя…
Предостерегая, князь поднял палец:
— Тихо, афинянин. Думай что хочешь, но не называй моего имени, хотя скоро оно прогремит над всем миром.
— Да будет так, — отозвался Демарат, стискивая в руке половинку монеты, способную избавить его от смерти. — Только знай, хотя я и не желаю тебе добра. Фемистокл что-то подозревает. Его слуга Сикинн, лукавый кот, ищет тебя. Днём, в Пирее, Фемистокл собирался догнать тебя на лодке и допросить. Если тебя разоблачат, я не сумею спасти тебя.
Князь пожал плечами:
— Добрый Демарат, я происхожу из народа, верящего во всемогущего бога, творящего справедливость. Долг требует моего присутствия в Афинах. Со мной может случиться лишь то, что угодно Ахуре-Мазде и Митре[30], его славному помощнику, нахожусь ли я у себя в безопасных Экбатанах или в вашей Элладе. Так наказал всевышний, написав своё повеление звёздами. И я не стану противоречить ему.
Слова эти были произнесены с трепетом и почтением к богу. Демарат отступил к двери, и присутствовавшие в комнате не изъявили намерения задержать его.
— Как тебе угодно, — проговорил афинянин. — Я предостерёг тебя. А ты можешь верить своему богу. И не надо называть меня своим другом, пусть я только что продал себя. Да не пересекутся никогда более наши дороги!
— Пока мы снова не ощутим нужду в твоих услугах, — проговорил князь, не требуя от своего собеседника обещания.
Демарат распрощался и направился вниз по тёмной лестнице. Свет в доме Формия уже погас. Похоже, за ним не следили. По пути домой Демарат утешал себя тем, что, хотя он и продал персам подлинные заметки, Фемистокл нередко менял свои планы и что следует постараться поскорее убедить его внести изменения в те из них, которые касались военного флота. Тогда он не нанесёт никакого вреда Элладе. Половинка шекеля оставалась в руке оратора, магический талисман, способный избавить его от гибели. Лишь вспомнив о Главконе и Гермионе, Демарат скрипнул зубами, не единственный раз успев утешить себя тем, что внимательные соседи непременно решат, что именно Главкон дважды посетил приехавшего из Вавилона торговца коврами.
Когда дверь закрылась за спиной оратора, князь, ступая по коврам, подошёл к окну и сплюнул, выражая крайнюю степень презрения:
— Дурак, вор и мерзавец! Говорить с ним — значит поганить собственные губы.
Слова эти были произнесены на чистейшем персидском языке, который можно услышать при дворе царя. Красавец «немой», вдруг обретший дар речи, подошёл к князю и изящным движением опустил руки на его плечи.
— Тем не менее ты разговариваешь с этими изменниками и обращаешься с ними любезно, — прозвучал мелодичный голос.
— Да, поскольку этого требует необходимость. Увы, эти бесчестные, алчные и неверные эллины принадлежат к самому проницательному и хитроумному народу из всех обитающих под лучами славного Митры. И нам, персам, приходится заигрывать с ними, чтобы они помогли нам стать господами всего мира.
Князь снял с головы девушки расшитую серебром красную шапочку. Копна золотых волос — настолько золотых, что в цвете их чудились отблески дариков, — рассыпались по её плечам. Она припала лбом к груди князя. Сейчас, когда свободные одежды обрисовали линии её тела, никто не мог бы усомниться в её поле. Прикоснувшись к спине девушки, князь ласково привлёк её к себе.
— Какое отчаянное приключение устроили мы себе, — проговорил он. — Тебя наверняка разоблачили бы на Истме, если бы не молодой афинянин! Малейшая ошибка Хирама, несчастливый поворот судьбы, и мы можем погибнуть. Как далеко, о, роза Ирана[31], от Афин до милых рощ Суз и искрящегося Коаспа!
— Однако приключение уже заканчивается, — проговорила она с улыбкой. — Мазда сохранит нас. Ты сам говорил, что мы в его руке — и здесь, и во дворце твоего брата. И мы повидали Грецию и Афины, землю и город, которые тебе предстоит покорить, прежде чем ты начнёшь править ими.
— Да, — ответил князь, поворачиваясь к озарённому луной Акрополю. — Какой благородный город! Ксеркс обещал сделать меня сатрапом[32] всей Эллады. Афины станут моей столицей, а ты, о, возлюбленная, будешь госпожой этого города.
— Госпожой этого города… — повторила она. — Но ты, господин мой и муж, достоин более славного титула, чем сатрап, глава рабов великого царя.
— Правит Ксеркс, — напомнил князь жене.
— Он восседает на троне Кира Великого и Дария Неустрашимого. Я — верная арийка: царь сейчас действительно находится в Сузах или Вавилоне. Однако для меня истинный владыка Мидии и Персии находится здесь. — И она поглядела на мужа гордыми глазами.
— Ты отважна, роза Ирана, — улыбнулся князь, нимало не рассерженный намёком, — куда более осторожные слова, чем эти, познакомили многие шеи с петлёй. И почему Митра Сокрушитель Дэвов не сделал тебя мужчиной?! Тогда твоя мать Атосса действительно родила бы Дарию наследника, достойного двадцати царств.
Она негромко усмехнулась:
— Всевышний всем распоряжается наилучшим образом. Разве мне досталось не нечто лучшее? Или я не твоя жена?
Он усмехнулся в ответ:
— Тогда мой удел лучше, чем у Ксеркса. Я больше его люблю собственную державу. О прекраснейший из городов, мы захватим тебя. Видишь, как лунный свет преображает в серебро бурые скалы! Видишь, как ясно сверкают звёзды над равниной и горами! А какими слугами станут эти греки, умные, красивые, хитрые, когда, сделавшись их господами, мы научим своих новых подданных арийскому повиновению и любви к истине! Ибо нам суждено победить. Мазда даровал нам не имеющую пределов державу, рубежи которой пролягут от Инда до Великого Западного Океана… Весь мир станет нашим, ибо мы — персы, народ-повелитель.
— Мы победим, — произнесла женщина, не менее мужа заворожённая красотой ночи.
— Начиная с того дня, когда твой дед Кир низверг мидянина Камбиза, Всевышний не разлучался с нами. Египет, Ассирия, Вавилон — все склонили свои головы под наше ярмо. Мидянин из золотых Сард, скиф из своих сухих степей, индус от своей священной реки — все теперь присылают дань нашему царю, и Эллада… — уверенным движением князь протянул вперёд обе руки, — Эллада станет самой яркой звездой в персидской тиаре. Когда умирал твой отец Дарий, я поклялся ему: «Господин, будь спокоен. Я отомщу за тебя Афинам и всем грекам», — и через какой-нибудь год, о фраваши, душа сердца моего, я исполню обет, данный великому мужу. Я научу этих неукрощённых эллинов кланяться царю.
