Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга вторая)
В эти дни он собрался, наконец, с духом и написал домой. Самые общие слова: здоров, едва ли скоро увидимся… Конверт с маркой принесла Маша, она же взяла заклеенный конверт, обещала отправить.
В просторном саду госпиталя, словно снегом усыпанные, буйно цвели черешни, персики, яблони, урюк. Под вечер, когда солнце скрывалось за тополями, Нобат с палкой выходил на берег Салара — неширокой мутной речки, что опоясывала сад госпиталя с запада. На том берегу — красивый, ухоженный лесопарк училища лесоводства, основанного еще при Кауфмане, устроителе края, крутом на расправу… И все было тихо и спокойно, а там на Амударье… Мысли о доме не давали покоя.
И вот консилиум врачей в конце концов состоялся. Недолго седобородые мудрецы осматривали и ощупывали раненую ногу Нобата, слушали сердце, проверяли подвижность суставов. Николай Петрович тоже присутствовал, но только со стороны наблюдал — своего пациента он хорошо знал и без того. Чувствовалось, он смущен, ему неловко перед старым другом. Ему-то было известно заранее: Нобата должны признать негодным к военной службе. И теперь Нобат поедет к своим, кончилась для него военная служба.
Только сам-то комэска Гельдыев этим ничуть не обрадован. Совсем, совсем наоборот.
— Как же… товарищ председатель… — он протягивает длинные руки к старичку-профессору, у которого седые кудри выбиваются из-под белого колпака. — Война не кончена, весь Ферганский фронт в боях! Мой эскадрон из Бухары только прикомандирован. До конца боевых действий… Я не могу, не имею права!
— Товарищ краском, дорогой вы мой, — профессор сквозь пенсне глядит на него снисходительно, будто на ребенка, хотя и снизу вверх. — Вы же человек военный, красный офицер. Приказ подписан начальником санупра, утвержден Реввоенсоветом республики. С повреждением бедренной кости, как у вас после ранения, служба в строю иск-лю-ча-ет-ся, поймите, родной! Как же мы, военные врачи, осмелились бы нарушить приказ начальства?
Нобат смущен, стискивает зубы, под кожей играют желваки. Да, вот оно. Дисциплина.
— Прощайте, Маша! — Нобат долго не отпускает ее тонкую, но сильную руку. — Спасибо вам! Не забуду, как заботились обо мне. Если встретимся, все для вас сделаю, что нужно, сколько хватит у меня сил.
— Бог с вами! — она машет левою рукой, улыбается, по глаза краснеют, в уголках капельки слез. — Берегите себя, вам бы сейчас отдохнуть… Всего, всего доброго и счастливый путь!
С Николаем Петровичем уговорились проститься накануне отъезда. Поблагодарив на прощанье нянечку, медсестер, оставив на складе немудрые свои пожитки, Нобат поспешил на трамвай — в город, в Туркестанское бюро ЦК РКП (б). Там — назначение. Куда? Сейчас все станет ясно.
В кабинете завотделом по национальным кадрам беседа была недолгой. Перед Нобатом, за столом под алой скатертью, двое — пожилой седоватый мужчина в рабочей косоворотке, но внешности и выговору татарин, — и еще один, в полосатом бухарском халате поверх защитного френча и галифе, на голове низенькая смушковая папаха. Этот явно из бывших младобухарцев. Так и оказалось: незнакомец в полувоенной форме — представитель ЦК Компартии Бухары.
— Не знаю, поздравлять ли тебя, товарищ Гельдыев, — седоволосый в косоворотке пытливо вглядывается, ладонью прикрывает на скатерти листы бумаги — документы Нобата. — Знаю, охота тебе еще повоевать, но медицина решительно против. Займешься мирным трудом. Сам-то ты, — он придвинулся к Нобату, сидящему сбоку стола, — сам-то понимаешь, что на мирные рельсы нужно сейчас переключаться? Врагов добьем, это точно… Жизнь надо строить заново… Понимаешь душой?
— Да… товарищ завотделом, — Нобат тяжело вздыхает. В груди, на сердце тяжелый ком: товарищей боевых, судя по всему, больше не видать. Горько, обидно!.. А другого выхода нет. Дисциплина, революционная дисциплина! Не только в боевом строю она необходима. И Нобат, словно в кулаке крепко сжав свои чувства, произносит твердо. — Понимаю. И задание партии выполню там, где она прикажет.
— Молодец! — завотделом встает с кресла, причем оказывается почти таким же высоким, как Нобат, крепко стискивает ему плечи, опять садится. — Мы знали, ты настоящий большевик, и не ошиблись. Молодчина, Нобат Гельдыев! Так вот, слушай… Есть решение пленума Туркбюро: оказать Бухарской компартии помощь кадрами. Ты член РКП, родом с тех мест — туда и поедешь. Временно будешь прикомандирован к Керкинскому окружному компартии Бухары. Надеемся, в обстановке сумеешь разобраться скорее и лучше, чем товарищ со стороны. Вот знакомься, — он указал на неподвижно сидящего человека в халате. — Товарищ Абдувахид-заде, представитель ЦК Компартии Бухары. Он тебя введет в курс дела. После медкомиссии в штабе сразу к нему, документы здесь получишь. Давай, брат, оформляй уход в запас по состоянию здоровья. Комиссия при штабе Туркфронта, сам знаешь где… В три дня уложишься? — И когда Нобат кивнул, крепко пожал ему руку. — Действуй. Всего хорошего!
Оформление бумаг не отняло и часа времени. Когда все было кончено и дежурный адъютант вручил Нобату пакет под сургучной печатью, адресованный в отдел нацкадров Туркбюро, Нобат отважился на то, что задумал еще в госпитале:
— Товарищ дежурный, — начал он не совсем уверенно. — Могу я пройти к товарищу Благовещенскому, начальнику оперативно-строевого отдела, если не, ошибаюсь?
Белобрысый, сосредоточенный адъютант, быстро глянув на него, спросил:
— По какому вопросу? Вы ведь в запас.
— По личному вопросу. Правду сказать… Хотелось бы только проститься. Очень уж хороший старик, у него я и назначение получал в двадцатом, и позже встречались. Меня помнит, я уверен.
— Да, уж он памятлив, — парень тепло улыбнулся. — Ладно, сейчас позвоню ему. Примет если, тогда, безусловно…
…Сдал старый штабист всего за какой-нибудь год. Рукопожатие мягкое, уже не прежнее, на лице усталость. Только глаза из-под кустистых бровей глядят все так же пристально, с добротой, вниманием, участием.
— Знаю, голубчик, — он отпускает руку Нобата, жестом приглашает его сесть, садится сам. — И ваши чувства мне понятны, С боевыми друзьями разлука тяжела. А уж воевали вы как следует. От лица службы, от имени командования фронта уполномочен выразить вам благодарность, так и в приказе… Да вы сидите, сидите! — он кладет руку на плечо Нобату, который при слове «благодарность» вскочил на ноги и вытянулся во весь рост.
— Служу трудовому народу! Спасибо… — у Нобата комок подступил к горлу, он подавил волнение, сел. — Верно, от товарищей отрываться тяжело. Самому казалось, военная служба — моя судьба. А вот теперь на мирную работу, в родные места. Но солдатом революции останусь, где бы ни довелось… Солдатом партии. Вам я благодарен, товарищ Благовещенский, за вашу заботу, за науку, напутствия! То же скажу от имени бойцов моих и других. Там, в Фергане, вас знают и с большим уважением относятся к вам. Спасибо!
— Ну, ну, голубчик, не преувеличивайте! — старик машет рукой. — Исполнение долга, поверьте, не более. Долга перед родиной, армией. В ней вся моя жизнь. И, видать, уже скоро на покой… А вам на прощанье счастливой, светлой дороги на долгие годы желаю от души! Стройте новую жизнь, устраивайте судьбу народа своего! Уроки военной службы, навыки боевого братства очень вам пригодятся повсюду, я убежден.
Они тепло простились. В последний раз позади Нобата захлопнулась тяжелая дверь штаба фронта.
А вот вечером в кабинете представителя Бухарского ЦК Нобат был озадачен тем, что услышал.
— В распоряжение окружной Чека мы решили откомандировать тебя, дорогой товарищ Гельды-оглы, — представитель, еще совсем молодой, силился придать своему голосу побольше солидности. — Ты местный, а с другой стороны, опыт боевой у тебя велик. Это нам как раз требуется. В округе неспокойно по-прежнему. О работе чекиста представление имеешь?
— Н-нет… Но, если назначение…
— Правильно! А там, в округе, сильный товарищ, из русских, старый партиец. Поможет во всем, будь уверен. Значит, возражений нет?
На вокзале комендант выдал билет на поезд. Последние часы накануне отъезда Нобат провел у Николая Петровича Егорычева. Старые друзья, сидя во дворике, при керосиновой лампе, не одну чарку слегка разбавленного «медицинского» осушили и за пережитое, и за то, что каждого еще ждало впереди. Спать разошлись далеко за полночь.
— Когда будешь в Ташкенте, прямо ко мне двигай, — уже в который раз напутствовал старый хирург, когда наутро стояли у подножки вагона и паровоз короткими гудками, шипеньем тормозов напоминал, что минута разлуки наступает. Третий удар колокола, свисток главного кондуктора. И вот — последний гудок, протяжный, тоскливый. Нобат и Егорычев крепко обнялись.
— Прощай, друг! Дай бог встретиться! Удачи тебе во всем! Будь счастлив!
— Здоровья вам, Николай Петрович! Великое спасибо за все!
