Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга вторая)
Женщина вдвоем с нянечкой осторожно снимают с Нобата простыню, закатывают на животе рубаху… Рана гноится, боль нестерпимая. И вновь склоненные лица врача и медсестры. Нобат зажмурил глаза, крепко закусил верхнюю губу. Дергающая боль молнией пробегает по всей ноге и, кажется, достает до самого черепа…
— На носилки, — командует врач.
Нобата долго везут коридорами. Наконец — широкая дверь, палата куда просторней и светлее, чем прежняя. Окно во всю стену. «Операционная», — догадывается Нобат.
«Неужели все это надолго? — минуту спустя тревожная мысль пронзает его сознание. — Как там сейчас эскадрон? Ишанкулов пока за меня управится, но потом, если долго не вернусь, — как бы не прислали нового командира… Домой ведь, наверное, следует сообщить? А может, вовсе и ненадолго! Сейчас хирург только глянет и…»
Между тем его лишь на минуту-две оставили одного. Из коридора донесся звук тяжелых шагов, следом еще нескольких. Тихие голоса. Грузные мужские шаги совсем рядом…
— Нобат, неужели ты? — негромкий, спокойный голос, очень знакомый, только не вспомнить, чей он. — Здравствуй, милый! Вот когда свиделись… Ты лежи спокойно, не поворачивай голову, я сейчас подойду… Ну, теперь узнал?
Плотный мужчина в белом халате и шапочке зашел так, чтобы Нобат мог его видеть, не меняя положения. Широкое красноватое лицо, седые кустистые брови, подстриженные усы. Шрам на левой щеке…
— Николай Петрович?!
Да, сомнений не оставалось: перед ним Николай Петрович Егорычев, полковой врач, старый товарищ с Лебаба. Сейчас, после курсов и многомесячной практики, хирург-ординатор второго военного госпиталя в Ташкенте.
Вот так встреча, неожиданная и радостная!
— Николай Петрович! — волнуясь, повторяет Нобат и пытается высвободить руку из-под простыни, но Егорычев удерживает его:
— Лежи спокойно, дружок, нельзя! После… Главное про тебя уже знаю, остальное потом расскажешь. А сейчас давай-ка займемся твоей ногой. Ты, значит, терпи, твое дело такое. Выправим тебе, что можно… Пока молчи, усыпим тебя, как положено. А уж после, оправишься маленько, тогда потолкуем…
И он сделал знак людям в белых халатах. Нобата живо перенесли с передвижных носилок на высокий стол под белыми лампами близ окна.
— Терпи, друг! — шепнул на прощанье Николай Петрович, ладонью тронув ему лоб. Вслед за этим Нобату на лицо — на нос и губы — положили что-то мягкое, холодящее, с пронизывающе-острым запахом. Сознание сразу начало мутиться, потолок и лампы над головой уплыли кверху, растаяли…
…Когда он пришел в себя, в палате сгущались синеватые сумерки. Попробовал шевельнуться — куда там, нога будто снова в колодке зиндана. Гипс… Только рукой удалось двинуть, койка скрипнула. И тотчас бесшумно растворилась дверь, прошелестели легкие шаги:
— Очнулись? Выпейте ложечку.
Тот же женский голос, что и в первые часы здесь, в госпитале. Знакомое лицо склонилось над постелью — редкие веснушки на вздернутом носу, ласковые голубые глаза. Протягивает белую кружку. Нобат отхлебнул раз, другой. Чистая, холодная вода.
— Спасибо! — отпив три-четыре глотка, Нобат помотал головой. — Вы опять у нас… дежурите?
— У вас, — женщина кивнула, не отходя от койки. — Только вы теперь в другой палате, на двоих. Не поднимайтесь ради бога, вам нельзя!.. — она предостерегающе вытянула руки, поняв, что Нобат хочет оглядеться. — Это Николай Петрович, добился. Его здесь уважают. Ваш сосед — артиллерист, командир орудия, тоже с Ферганского. Он местный, чувствует себя хорошо, иногда домой уходит…
— Как вас зовут? — Нобат против воли залюбовался миловидным профилем молодой женщины. — Меня Нобат, фамилия Гельдыев, ну, это вам известно. Я туркмен. Родом из Бухары, Керкинский округ, слыхали? — собеседница кивнула.
— Вы прекрасно говорите по-русски! — она улыбнулась, доверчиво глянула на него. — Учились в России?
— Нет, я… В общем, долго рассказывать. Среди русских прошли мои молодые годы, есть такая семья. Далеко, в Петрограде… Ну, как же все-таки вас зовут?
— Мария Герасимовна. Можно просто Маша.
— Вы работаете медсестрой? — спросил Нобат.
— Сейчас да, медсестрой. Но я мечтаю стать врачом. И стану, поверьте! — лицо у нее на миг сделалось одухотворенным, глаза сверкнули решимостью. — Только для этого нужно учиться. Но все это далеко — Москва, Петроград. Выла война — не поехала. А сейчас у меня отец тяжело болен. Старый друг нашего Николая Петровича. Введенский, врач-терапевт, он в Ташкенте с семидесятых годов…
Они помолчали. Нобат поймал себя на желании еще раз глянуть на Машу. И подольше не отводить взгляд. Какие у нее хорошие глаза — живые, ласковые… И в сердце растет благодарность к этой светловолосой русской девушке: ведь она уже не один день старательно, неустанно заботится о нем, беспомощном, неопрятном…
Должно быть, у него вырвался непроизвольный стон.
— Вам плохо? — тотчас прозвучал встревоженный голос Маши. — Товарищ Гельдыев… — она замялась, видимо, чуть было не назвав его по имени, но сдержалась в последний миг. — Лучше вам сейчас уснуть. Вообще сои при выздоровлении очень, очень полезен!.. Ну, хотите, я дам вам снотворного?
— Не-ет… — Нобат повернул к ней лицо, ее поразили его глаза, они стали строгими, какими-то сухими, взгляд устремлен как бы сквозь нее. А ведь только что были совсем другие, светились искренней теплотой и лаской. — Нет, — повторил он. — Спасибо вам. Мне еще в германскую говорили, в госпитале: чем меньше лекарств, даже пусть полезных, тем лучше для организма. Да и боль сейчас не сильная. Нет, спасибо.
— Верно вам говорили, — помедлив, ответила Маша, и голос ее прозвучал тускло. Ей передалось настроение Нобата. — Но отдых вам не помешает, — проговорила она минуту спустя, уже вполне овладев собой. — Я прикрою шторы и пока что вас покину.
Задернув обе шторы, она торопливо вышла, тихонько притворив дверь.
И опять его разбудил женский голос.
— Ну, сынок, пробудился? — певучим говорком произнесла пожилая дородная нянечка, улыбаясь круглым, в морщинках, лицом. — Ты, милый, только не ворохнись, нельзя, вишь, тебе… Вот я тя с ложечки чичас, с ложечки. Подушку-то подобью под затылок, оно и ловчее…
И она принялась осторожно приподнимать ему голову, подбивать подушку. Руки у нее оказались теплые, пухлые, при этом сильные и ловкие. Нобат сперва было не противился, но внезапно вздрогнул: его, боевого командира, — с ложечки?! Да ведь он же в полном сознании, вот-вот на ноги поднимется…
— Товарищ… мамаша!.. — он завертел головой, увертываясь от ее рук, умоляюще поглядел старушке в глаза. — Не нужно, я сам! Ну, зачем это? Ведь мне уже лучше. Скоро опять в строй, на коня. Беляков да калтаманов рубать… А тут вы мне с ложечки… Нет, нет! Да вы не бойтесь, я ногу себе не потревожу, я уже наловчился. А руки действуют, вот поглядите!.. Еще придвиньте, пожалуйста, столик поближе. Ну, я прошу!
Невольно повинуясь его горячей просьбе, нянечка опустила руки. Потом пододвинула столик с едой, сняла одну из тарелок.
— Ох, милок, влетит нам с тобой от Николая-то Петровича, — проговорила она, потом хитровато улыбнулась, пухлой ладонью тронув Нобата за плечо: — А ты, видно, боевой. Вон, аж глаза горят, как сказал, что скоро на беляков-то… Ну уж, ладно, уважу тебя. Вот ложка, кушай, милый, сам, — подав ему ложку, она умолкла, отступила на шаг, ладонь прижала к щеке, пригорюнилась, покачав головой: — О-ох, горемышна-ай! И все-те ему бы воевать, шашкой махать… А сам, поглядеть — кожа да кости… Небось, матушка родима где-то ждет сынка, убивается… Мама-то есть у тебя, сынок, жива она? Сам откуда будешь родом?
— Жива мама, — Нобат отложил ложку, вздохнул. — Наши места — Лебаб, на Амударье, Бухарская республика, Коркинский округ, слыхали? — Старушка кивнула. — Не так давно я побывал на родине, но война-то ведь еще идет. И теперь скорей бы встать на ноги да в строй, к товарищам…
— В строй-ой, ишь чего затвердил! — нянечка махнула на него рукой с таким видом, будто он несет бог весть какой вздор. — Оправишься маленько, пусть тебе Николай Петрович отпуск пропишет, съездишь, проведаешь матушку. Ты-то, видать, уж повоевал, да и еще навоюешься… Ох, сынок, заболталась я тут с тобой! — она выпрямилась, поправила косынку. — Кушай, ежели можешь, а я пойду, у меня и в соседней тоже тяжелые. Ешь, милый!
Она вышла. Управившись с обедом, Нобат долго лежал с открытыми глазами, думал, вспоминал. Простые душевные слова нянечки разбередили ему сердце. Родной дом, семья вспомнились в эти вечерние тихие часы с особенной четкостью. Захотелось побыть с ними, в привычной обстановке, пусть бедной и неказистой, но милой с детских лет. Донди… Ее никто не заменит. Да и мать ждет, старая уже стала.
Утром после завтрака и обхода дверь внезапно распахнулась и в палату торопливой походкой вошел Николай Петрович Егорычев.
