Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
Оказалось, что интерес к стихотворству Иван Шувалов проявил не случайно. Через несколько дней он упросил старшего брата ещё раз пригласить учёного-пиита, чтобы извиниться перед ним за свою запальчивость и показать ему для апробации свои собственные стихи.
Вирши оказались под стать творениям Тредиаковского, как сразу определил Ломоносов.
О Боже мой Господь, Создатель всего света,
Сей день твоею волей я стал быть человек:
Если жизнь моя полезна, продолжай ты мои лета;
Если ж та идёт превратно, сократи скорей мой век!
Нет, сие было лучше, чем многое у Василия Кирилловича, уже признанного поэтического мужа. Однако ж стих должен быть более простым, не столь громоздким, а скорее напевным, чем эти строки, кои юноша посвятил собственному дню рождения.
Когда-то сам Ломоносов, ещё пребывая в Германии и решив сочинить хвалебную оду на взятие Хотина, пришёл к убеждению, что более нельзя следовать в поэзии так называемому силлабическому канону. Этот способ, как известно, полагает в стихе определённое количество слогов, что делает стихи зарифмованной тяжеловесной прозою. А надо, чтобы стих был распевным, что наличествует, к примеру, в народном русском стихосложении. Для сего стих должен иметь меру стоп, приятную слуху, отчего он поётся и тем от спотыкливой прозы разнится.
К подобному выводу приходил и сам Тредиаковский, который, будучи во Франции, освоил тамошнее, более многообразное по своей форме стихосложение. Но метрическую систему он распространил на героический стих — тринадцатисложный российский эксаметр и одиннадцатисложный — российский пентаметр. Ломоносов же первым в русском стихосложении решил приспособить новый способ на все размеры, а не только на эксаметр и пентаметр. Он стал писать хореем и ямбом, причём предпочитал последний размер первому. Так, ямбом, была написана его первая ода на взятие Хотина, так он стал писать и последующие. Такого звонкого и распевного стиха ещё не знала русская поэзия.
— Вижу, что вам хотелось бы взять у меня несколько уроков, — сказал тогда Ломоносов начинающему стихотворцу. — Я с удовольствием поделюсь с вами тем, чего сам достиг.
Так начались первые уроки, которые переросли незаметно в большую дружбу. Юный камер-паж императорского двора стал приезжать в дом, что на Васильевском острове, на Второй его линии, где квартировал профессор химии, в удобное для них обоих время.
— Нынче я поделюсь с вами, любезный Иван Иванович, своею новою радостью: завершил наконец долгожданный и многострадальный труд — «Риторику».
Ещё четыре года назад, в 1744 году, он, казалось, закончил своё «Краткое руководство к красноречию», в которое включил огромное число примеров из древних и современных авторов всех времён и, наверное, многих народов. Однако учёные из числа немцев отнеслись с тупым непониманием к величайшему труду русского исследователя. Так, один из них, Миллер, зачитал в Академическом собрании свой следующий разбор сочинения коллеги:
«Написанное по-русски «Краткое руководство по риторике» адъюнкта Академии Михаила Ломоносова я просмотрел. Хотя ему нельзя отказать в похвальном отзыве ввиду старательности автора, проявленной им в выборе и переводе на русский язык риторических правил древних, однако краткость руководства может вызвать подозрение, что в нём опущено многое, включаемое обычно в курсы риторики. Такое руководство, если дополнить его, применяясь к вкусу нашего времени, материалом из современных риторов, могло бы служить для упражнений не только в русском, но и в латинском красноречии. Поэтому я полагаю, что следует написать автору свою книгу на латинском языке, расширить и украсить её материалом из учения новых риторов и, присоединив русский перевод, представить её Академии. Благодаря этому и прочие славнейшие академики получат возможность вынести заключение о ценности труда и о том, следует ли её напечатать для нужд Гимназии. Ведь если пренебречь этой целью и напечатать книгу для людей, занимающихся вне Академии, то едва ли можно надеяться на достаточное количество покупателей, которые возместили бы Академии издержки по печатанию. Не предвосхищаю суждения славнейших коллег, которое я не откажусь подписать, если оно наведёт меня на лучшую мысль».
Суждение сие было положено в основу решения: переработать сочинение, изложив его на латыни.
— Для чего я создавал свой труд? — поднялся с места автор. — Я мыслил о том, чтоб не токмо художества и науки размножались в стенах нашего сообщества, но и чтоб народ русский от того пользу имел. А зачем в этом случае латынь? Я вижу собственную работу именно как пособие, научающее о всякой предложенной материи красно говорить и писать любому в нашем великом и многочисленном народе.
Впрочем, как часто случается, толки в Академическом собрании натолкнули Ломоносова на то, о чём и не задумывались его коллеги. Он решил расширить число примеров, кои помогли бы устранить множество отживших церковно-книжных образцов русского языка и внести примеры живой, народной разговорной речи. То был невиданный доселе эксперимент, и канцелярия Академии была вынуждена принять решение: издать его труд.
— Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по её могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни одному европейскому языку не уступает, — объяснял теперь Ломоносов Шувалову замысел своей книги. — Потому нет и не может быть того сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся. Сим обнадежен, и предпринял я сочинение сего руководства. Но более — в таком намерении, чтобы и другие, увидев возможность, по сей стезе в украшении российского слова дерзновенно простирались.
Месть княжны Гагариной и гнев императрицы
«Назначаю тебя камер-пажом императорского двора» — так было сказано на словах, но служить пришлось не самой императрице, а скорее при дворе малом.
Что — остыло чувство, вдруг вспыхнувшее у тридцатилетней женщины, осталась она равнодушной и к ангельской красоте юноши, его чистоте и непорочности, к которым потянулась если не разумом, то своей любвеобильной душою?
Скажем так: тогда, когда отроку ещё исполнилось всего лишь пятнадцать лет, не могло быть и речи о каких-либо утехах, как ни был на сии забавы падок век осьмнадцатый. К тому же у Елизаветы Петровны ещё не остыла, не изжила себя сильная страсть к Разумовскому Алексею, с которым вслед за венчанием на царство она тайно обвенчалась в церкви села Перова как жена с мужем.
Правда, нет сему документальных доказательств, как не дошло до нас свидетельств о том, что в ту пору, о коей речь, иные заботы были на уме императрицы.
Ветреная, любвеобильная, охочая лишь до развлечений... О нет, думается, не совсем такою была эта женщина, обеспечившая великое царствование, которое лишь потому в сознании нашем не стало солнцем непревзойдённо ярким, что пришлось на промежуток между свершениями Петра Первого и Екатерины Второй, получивших прозвание Великих.
Елизавета Петровна безусловно унаследовала ум и характер отца и, скажем, другое: без свершений её двадцатилетнего правления не состоялось бы блистательное тридцатилетнее царствование Екатерины Второй.
Что же могло так сильно озаботить императрицу, получившую в одночасье всю полноту власти? То, что перед нею испытала другая по характеру и устремлениям своим императрица — Анна Иоанновна: кому затем передать власть?
Как мы уже сказали, не следовало быть особенно проницательным, чтобы убедиться в том, что родной племянник не только не готов к царствованию теперь, но вряд ли когда окажется способным к управлению страной. Дикий, совершенно не обученный по-настоящему ни наукам, ни какому-нибудь приличному поведению в обществе, он представлял из себя невзрослеющего ребёнка, несмотря на то что шёл год за годом.
Ещё с голштинской поры засело в его сознании влечение к вину и страсть какая тяга ко всему военному, однако на прусский манер, что крепло у него день ото дня.
Даже став супругом, он первую свою брачную ночь провёл с молодою женою в игре... с оловянными солдатиками.
Не возникла ли у Елизаветы мысль окружить своего племянника обществом его сверстников, чтобы, вместе с ними обучаясь и взрослея, он смог стать тем, кто был ей остро необходим как наследник престола? Благо, очень уж кстати оказались вдруг рядом почти одногодки: и Иван Шувалов, и брат Алексея Разумовского Кирилл. Сама на личном опыте знала, как ей не хватало образования, как нелегко складываться характеру, если рядом нет сверстников с высокими стремлениями.
Только разными оказались сии сверстники — и по уровню развития, и по своим душевным устремлениям.
