Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
«Вот и о ней бы не грех загодя подумать, — продолжил свою мысль Пётр. — Но сперва с Ванюшею всё бы решить».
Дома ночью рассказал Мавре Егоровне о встрече с роднёй.
— Знаю я этих родственничков — завсегда норовят повесить себя на шею тем, кто сам вышел в люди, чтобы, значится, за наш счёт сделать свой карьер, — пробурчала она.
— Здесь не то, — попробовал оправдаться муж. — Парень больно пытлив и многое обещает.
— Ты мне зубы-то не заговаривай и не хвали, пока я сама его не повидаю. Вот мой сказ: привези его ко мне, я сама определю, как поступить.
А когда увидала Ванюшу, не могла скрыть удовлетворения:
— И вправду пригож. Ну чисто писаный красавчик. Такого бы к ней, к нашей ненаглядной, ко двору.
Муж пожал плечами:
— С тех пор как стала императрицею, подчас боязно к ней с чем-нибудь своим подходить.
— Только не мне! — бойко возразила жена. — Для меня, когда мы одни с нею в её опочивальне, она по-прежнему чуть ли не Лизка по обращению к ней, а не какое там ваше величество. Да и я при ней не только статс-дама, а опять же, как и была, подруга из самых первейших и закадычных. Мне доверься — всё сделаю как надо. Тут другое на ум пришло: коли выгорит, что я затеяла, нам, Шуваловым, твой Иван подкрепою станет. Родственники, они не только с тебя могут всё тянуть, но которые и сами тебя потом облагодетельствуют, коли всё удачно сложится.
А сложилось — удачнее некуда.
Однажды был на очередном докладе, и, когда окончил его, государыня задержала:
— Что, Пётр Иванович, слыхала я, брат у тебя объявился на Москве? Что ж прячешь, представь его мне.
Особо проницательным не следовало оказаться, чтобы не заметить: императрице Ванюша приглянулся. И не то чтобы взглянула на него попросту учтиво, как теперь ей, государыне-матушке, следовало смотреть на тех, с кем говорила. А как-то так заинтересованно, можно сказать, по-женски.
Но произнесла, стараясь не показать своего чувства:
— Значится, звать Иваном. И по отчеству, выходит, тож Иванович, так?
— Совершенно верно, ваше величество, — поспешил объясниться Шувалов Пётр. — Только мы двоюродные.
— Как? — заинтересовалась Елизавета Петровна. — Ваши отцы должны быть родными братьями, и оба Иваны?
— В некоторых семьях так случается: Иван старшой и Иван меньшой. Вот и с нашими родителями вышло такое, — продолжил объяснение Пётр. — Но отцы наши, оба, отменно служили твоему батюшке. Мой дослужился до генерал-майора, коменданта города Выборга, а затем и архангельского губернатора. Другой Иван, по прозванию меньшой, был капитаном гвардии и умер от ран, полученных в петровских баталиях, оставив вдову с двумя малолетними дочерьми и десятилетним отроком, что теперь представлен пред твоими, матушка государыня, очами.
— Пригож, пригож, Ванюша, — произнесла императрица, добавив: — Будет и отцовского, и твоего, Пётр Иванович, дела продолжатель. Одно слово — наследник. Как теперь у меня мой племянник. Кстати, тут ему уже посвятили оду, присланную из Петербурга. Зачти-ка вслух. Вот с этого места, где пиит видит меня вместе с внуком Петра.
Пётр Иванович взял протянутые ему листы и начал с указанных ему строк:
Я Деву в солнце зрю стоящу,
Рукою Отрока держащу
И все страны полночны с ним.
Украшена кругом звёздами,
Разит перуном вниз своим,
Гоня противности с бедами.
И вечность предстоит пред Нею,
Разгнувши книгу всех веков,
Клянётся небом и землёю
О счастье будущих родов,
Что Россам будет непременно
Петровой кровью утвержденно.
Отверзлась дверь, не виден край,
В пространстве заблуждает око;
Цветёт в России красный рай,
Простёрт во все страны широко.
Млеком и мёдом напоенны,
Тучнеют влажны берега,
И, ясным солнцем освещенны,
Смеются злачные луга.
С полудни веет дух смиренный
Чрез плод земли благословенный.
Утих свирепый вихрь в морях,
Владеет тишина полями,
Спокойство царствует в градах,
И мир простёрся над водами.
— Да, вот какой расцвет ждёт наше отечество в твоём царствовании, матушка, — закончил Пётр такими словами чтение виршей. — А кто сей пиит?
— Сказали, какой-то Ломоносов, — ответила императрица.
И тут раздался голос Ивана:
— Осмелюсь добавить, ваше императорское величество, Михайло Васильевич Ломоносов — то большой пиит, не менее чем Тредиаковский или кто иной. Я знаю его оду на взятие Хотина. Там есть такие чудные стихи, что звучат как настоящая музыка.
— И ты можешь их повторить? — заинтересовалась Елизавета Петровна.
— Если вашему величеству будет угодно услышать, я готов. — И Ванюша начал громко декламировать:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведёт на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
— Обрадовал ты меня, Ванюша. Несказанно обласкал и мой слух, и мою душу, — произнесла императрица. — Не хотел бы ты послужить мне при моём дворе? Согласен? В таком случае жалую тебя званием камер-пажа.
Часть первая
ПРЕДСТАТЕЛЬ МУЗ
Уроки профессора Ломоносова
ихель! Там к тебе. Айн официр.
Полная, в белом фартуке и белом чепце на голове, настоящая немецкая фрау два раза осторожно постучала в дощатую дверь коморки.
— Сколько раз я тебе говорил, что ты уже не в Германии, а в России и что ты теперь не Елизавета Христина, а Елизавета Андреевна, а я вовсе никакой не Михель, а Михайло Васильевич!
Муж в раздражении бросил перо на стол, за которым что-то писал, и, поднявшись во весь свой исполинский рост, неловко задел за край столешницы, так что чернила из склянки, упавшей набок, залили исписанные листки.
— Какой офицер? Где он?
Но поручик уже входил в дверь:
— Здесь изволит жительствовать профессор химии господин Ломоносов?
— Он самый перед вами, господин поручик, — ответил великан, и на его круглом мужицком лице следы гнева уступили место щедрому добродушию. — Чем обязан?
— Повеление самой императрицы, — отчеканил поручик, бросив в приветственном жесте два пальца к треуголке, — доставить вам вознаграждение её величества. Коротко говоря, две тысячи рублёв!
— Эка штука! Лиза, Лизавета Андреевна, слышала, какое богатство к нам привалило? Ну, голубчик, давай отсчитывай сей фарт.
— Так деньги, господин профессор, на улице. На двух возах, кои мне велено было сопровождать и доставить по назначению. Счас дам команду солдатам, а вы прикажите, куда внести.
И впрямь внесены были мешки с серебряными и медными монетами.
Михаил Васильевич, точно балуясь, приподнял одною рукою тяжеленную ношу и качнул своею крупною головою:
— Никак в мешке полтора пуда.
— Так точно, господин профессор, в каждом мешке ровно по полтора пуда, а в пересчёте на рубли — по двадцать пять Рублёв. Итого мешков этих, сами изволите видеть, ровно на две тыщи. Ежели сумлеваетесь, прикажите пересчитать.
— Это как же, выходит, я беру под сомнение само её императорское величество? — неожиданно вскипел Ломоносов, и лицо его, до сего момента добродушное и рыхлое, стало суровым. — Эк чего изрёк: пересчитать! Да мне, братец, к тому же ещё и работать надо, а не тратить время попусту. Вот вам, господин офицер, передайте солдатам за труды.
Ломоносов быстро вспорол бечёвку, которою был упакован мешок, и, зачерпнув две или три горсти медяков, ссыпал их в подставленную офицером треуголку.
— Медные денежки! — вдруг тепло и раздумчиво проговорил он. — Вот на них и куплена вся моя учёность — на пятаки и копейки, которые сам, отроком ещё, учился отрабатывать. И все их — на книги, тетрадки да перья с чернильницами. Каждую монетку берег. Это ещё когда на Москве в Спасских школах учился, куда пешком пришёл из родных поморских мест, что у самого Белого моря. Убежал тогда из отцовского дома гол как сокол, в чём, считай, мать родила, — так томила меня жажда учения. А потом каждую такую монету, только уже не в копейках, а в талерах, скупясь, считал на чужбине, в Германии. В течение полпята года — сиречь четыре цельных года с половиною — учился на гроши сначала в Марбургском университете, а затем во Фрейберге, на руднике. Вот что для меня значат сии медные да серебряные кругляки. На них многое можно сделать. А вам, солдатам, от моих и императрицыных ныне щедрот — на веселие! Выпейте, ребятки, за моё и её императорского величества здоровье.
