Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
Он снова присел к столу, когда в дверь опять просунулся белый чепец Елизаветы Андреевны.
— Шуфалоф, Ифан Ифанович.
— A-а, проси! — вскочил со стула и встретил гостя, когда тот ещё стеснительно входил в прихожую, — Не ушибитесь об сии мешки, что загородили вход. Это — сокровища, а я как банкир отныне. А куда их, сии мешки, коли сами ведаете: две комнатки в моей квартире, и одна другой менее. Не повернуться. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде! А сия теснота, что образовалась нынче перед самым вашим прибытием, — на вес золота!
Шувалов стеснительно улыбнулся:
— Рад за вас, милейший Михаил Васильевич. Сия поклажа — от императрицы? Давеча слыхал, как она распорядилась: заплатить за оду пииту Ломоносову две тыщи из казны. Я, право, рад за вас. Да и как было не оценить сочинённое вами. Я ночью встаю, и на памяти у меня ваши прелестные слова:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
— Нравится? — спросил Ломоносов и сам подхватил далее:
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Своё богатство по земли.
Они стояли друг перед другом — чем-то похожие и в то же время разнящиеся один от другого. Оба — отменного роста, и у обоих — крупные черты лица. Только одного уже коснулись лета — счёт годков подкатил к сорока; другому едва успело исполниться два десятка. И первый к тому ж был взрывчат, резок, постоянно меняющийся на глазах; второй — спокоен, с виду даже робок и нежен, как девица.
— Доволен, не скрою. И не токмо дорогим для меня, сидящего и по сей день на скудном профессорском жалованье, подарком, сколь тем, что по душе пришлись мои стихи нашей дражайшей императрице. И Академии нашей президент, через коего я передал свою оду её величеству, мне уже изволил сообщить о её высочайшем одобрении. Потому он, граф Кирила Григорьевич Разумовский, отдал такое распоряжение: оду профессора химии господина Ломоносова «На день восшествия на всероссийский престол её величества государыни императрицы Елизаветы Петровны» отпечатать в одном экземпляре на александрийской бумаге и переплести в золото и муар, а внутри склеить тафтой. Сие — для самой императрицы. Две же другие книжки, для их императорского высочества, переплесть-де в тафте красной, внутри оклеить золотою бумагою. А остальные двести пятьдесят два экземпляра изготовить для знатных особ — не так роскошно, но в то же время и прилично.
— Великая для пиита честь сие внимание, — произнёс Шувалов. — Кажется, никого доселе так прекрасно не обряжали типографские мастера, даже самого Тредиаковского, хотя он, как и вы, — тоже профессор Академии.
Ломоносов заметно посуровел:
— Тредиаковский! Профессор! Нас с ним, Василием Кирилловичем, в один день, тому уже как три года, произвели в профессоры Академии Российской. И оба мы здесь, на Васильевском острову, в церкви Апостола Андрея, давали присягу. Но тож он, Тредиаковский, был избран в сей почётный сан лишь как пиит, а я — как предстатель науки из наук — химии! Да со стороны кому — так всё едино: и тот и этот — оба профессоры... Небось и её величеству я известен токмо как стихотворец, не так ли?
— То правда. Во всём объёме вашего, любезный Михаил Васильевич, гения её величество о вас не ведает, — деликатно вздохнул Иван Иванович, и румянец вдруг разгорелся у него на лице, как говорится, во всю щёку.
— Вот-вот! — подхватил Ломоносов. — Ещё за полгода до восшествия на престол нашей благодетельницы императрицы возвернулся я на родину из Германии и как рыба об лёд добивался, чтобы меня из студентов определили на должность.
Отчаялся, написал на её, матушки, высочайшее имя. Проклятый Шумахер и все немцы, заполонившие нашу Академию, созданную по воле Великого Петра, скрипя зубами нехотя определили меня в адъюнкты. Держали словно мальчика на побегушках: то лекции читать, когда другие ни русского, ни латыни не знают, то с их немецкой тарабарщины или с той же латыни или галантного французского, для их же личного, корыстного употребления, ты, Михайло Васильевич, изволь в короткие сроки перевесть... И профессором стал — негде опыты химические и физические весть. Для чего ж я там, в Германии, все эти науки отменно перенял, что в химии и физике, в горном деле и в металлургии могу не только других учить, но и к тем наукам принадлежащие полезные книги с новыми открытиями писать способен. Да где было ставить опыты? Только с приходом его сиятельства, нового президента Академии, кажись, дела переменились — построил я свою лабораторию! Вот что значит свой, русский, стал во главе наук наших.
Ломоносов вдруг прервал свою речь и, как-то по-мальчишески, с подмигом оглянувшись по сторонам, добавил:
— Между нами говоря, за год с небольшим ни в каких заграницах учёного не образуешь из неотёсанного отрока, каким был Кирила Разумовский по прибытии своём из малороссийских краёв. Но вернулся что-то повидавшим, перенявшим и французскую и немецкую речь, в меру даже пытливым.
Тут Михаил Васильевич усмехнулся, вспомнив про себя, как только что назначенный указом императрицы президентом девятнадцатилетний отрок изъявил желание посетить первую в России публичную лекцию, что решил Ломоносов читать для всех желающих в физической аудитории Академии наук. Его сиятельство граф сидел в первом ряду в глубоком кресле и внимал с интересом рассказу профессора.
Правда, уже к середине внимание президента стало рассеиваться, он почему-то переключил его на рассматривание присутствующих в зале господ из придворной знати, а затем откровенно задремал.
Меж тем в «Санкт-Петербургских ведомостях» от двадцать четвёртого июня 1746 года было напечатано: «Сего июня 20 дня, по определению Академии наук президента, её императорского величества действительного камергера и ордена Святой Анны кавалера его сиятельства Кирилы Григорьевича Разумовского, той же Академии профессор Ломоносов начал о физике экспериментальной на русском языке публичные лекции читать, причём сверх многочисленного собрания воинских и гражданских чинов слушателей и сам господин президент Академии с некоторыми придворными кавалерами и другими знатными персонами присутствовал».
И через какое-то время газета напечатала объявление о новых лекциях Ломоносова, которые решено было проводить еженедельно, по пятницам, с трёх до пяти часов дня.
Сейчас отрадно было вспомнить, что среди слушателей профессор два или три раза встретил и молодого Шувалова.
— Вижу, окромя словесности, вас, Иван Иванович, завлекают и естественные науки? — осведомился Ломоносов.
— Всё, что особенно пока мне неведомо, представляется мне предметом увлекательным, — признался камер-паж. — Ежели у меня было бы много свободного времени, часами бы просиживал у вас в кабинете или в вашей лаборатории, до тех пор пока бы вы меня не прогнали.
С самого переезда младшего Шувалова из Москвы в Санкт-Петербург судьба счастливо свела его с Ломоносовым, поэтические труды которого он уже хорошо знал. Но оказалось, сей пиит ещё и огромный знаток многих естественных наук, начиная с химии и физики и кончая астрономией. Брат, Пётр Иванович, который пригласил однажды к себе этого учёного-энциклопедиста, сказал:
— А мы с вами, любезный Михаил Васильевич, земляки — оба выросли в архангельских краях.
— Помню, помню, ваше превосходительство, как говорили о вашем батюшке, губернаторе архангельском, наши поморы: Пётр Великий знал, кого над нами поставить, — по своему образу и подобию выбрал, строг губернатор, да справедлив.
Тогда, при первой же встрече, юный Шувалов, уже зная оду Ломоносова на приезд в Санкт-Петербург внука Петра Великого, голштинского герцога, спросил пиита, намерен ли он сочинить такую же торжественную оду на возвращение императрицы, после её коронации, из Москвы в Петербург. Ломоносов ответил:
— Пиит Тредиаковский уже разразился стихами на день восшествия её величества на престол, но выпустил сии неумелые свои стихи иод моим именем. После чего мне совестно уже что-либо подлинно своё сочинить.
— Значит, вы не любите императрицу? — с юношеской непосредственностью сказал пятнадцатилетний отрок.
— Вы так полагаете? — не сдержался Ломоносов. — Так я вам докажу, что ваше предположение неверно. Многажды, поверьте, сумею доказать вам и всему люду, насколько безгранично моё восхищение дщерью Петра Великого.
Оказалось, что интерес к стихотворству Иван Шувалов проявил не случайно. Через несколько дней он упросил старшего брата ещё раз пригласить учёного-пиита, чтобы извиниться перед ним за свою запальчивость и показать ему для апробации свои собственные стихи.
