Виктор Дьяков - Дорога в никуда. Часть вторая. Под чёрными знамёнами
Не спала эту ночь и Глаша, и тоже плакала, только по другой причине. Степан, на которого в его красивой форме все эти дни заглядывались, как вдовы, так и девки, на нее по-прежнему не обращал ни малейшего внимания. А она так старалась ему услужить, специально стала чище одеваться, даже когда шла доить корову, нарочно попадалась ему на глаза... Все было тщетно, она для него не существовала.
ГЛАВА 12
Степан предупреждал, что, возможно, усть-бухтарминцев по прибытию не оставят как единое подразделение, а разбросают на пополнение других сотен - такое практиковалось в Партизанской дивизии. Иван этого очень не хотел, ибо среди записанных в сотню казаков были и те с кем он воевал в составе 9-го казачьего полка на германском фронте, подавлял киргизов, ходил в Персию. А потом те же казаки в Ташкенте не выдали его большевикам. На них в первую очередь он и собирался "опереться". Потому Иван и предложил брату вести сотню не через Усть-Каменогорск в Семипалатинск, а прямо в северное Семиречье, в Сергиополь, где, по словам Степана, располагался его Атаманский полк и непосредственно шло накапливание сил всей Партизанской дивизии. Туда можно было добраться коротким путем, перейдя Иртыш по льду несколько ниже станицы, далее пересечь невысокие отроги калбинского хребта и "Чертову долину", выйти на тракт Усть-Каменогорск- Кокпектинская и далее двигаться до станицы Кокпектинской, а оттуда рукой подать до Сергиополя. Эта дорога и короче и легче. С другой стороны, то было явное нарушение, так как всем добровольческим подразделениям предписывалось сначала прибывать на главную базу в Семипалатинск, где их доводили до ума и решали, что с ними делать. Но Степан знал точно, что основных сил дивизии и самого Анненкова в Семипалатинске уже нет, и если усть-бухтарминцы, да еще такая полнокровная сотня появится сразу на театре военных действий... это брату-атаману не может не понравится. Анненков любил тех, кто от войны не бегал, а стремились на нее - он сам был такой.
Тихону Никитичу план не понравился. С позиции своего возраста и опыта, он предложил не спеша добраться до Усть-Каменогорска, там отметиться у атамана отдела, после чего так же не спеша двигаться на Семипалатинск. При таком подходе, как ему казалось, можно протянуть время и избежать участия усть-бухтарминских казаков на первом этапе боевых действий в Семиречье. А дальше, может, и вообще всех этих боев удастся избежать, просидеть где-нибудь в тыловых частях до конца войны. Степан со смехом возразил, что даже если сотня и не успеет к началу боевых действий в Семиречье, то на "тихое сидение" в Семипалатинске рассчитывать не стоит. Там ее, наверняка, если не на фронт, так в какой-нибудь карательный рейд отправят, потому как тамошние новоселы бунтуют часто. Это и решило спор - Иван предпочитал бой любой карательной операции и настоял на коротком пути.
За день до отправки сотни в дом к Решетниковым пришел бывший полчанин Игнатия Захаровича, Прокофий Никифоров. Поговорив для вида о том о сем, он вдруг смутился и просящим тоном обратился к сослуживцу:
- Игнаш... за ради Христа позволь с твоим Иваном потолковать по важному делу, касательно сына моего, Порфишки,- так было положено, говорить с сыном о важных делах можно было только с разрешения отца.
Получив дозволение, Никифоров тут же вышел из дома и стал дожидаться отсутствующего Ивана на улице. Дождался, хоть и ждать пришлось довольно долго.
- Здравия желаю, господин сотник,- официально поприветствовал Ивана старый казак, едва увидел его возвращающегося после хлопотных дел по подготовке сотни к маршу.
- Здравствуй Прокофий Порфирич, какая нужда у тебя ко мне,- вежливо отвечал Иван.
- Иван Игнатьич... ты уж... Там Порфишка мой в сотню к тебе записался... Боюсь я за него, он ведь неук совсем, двадцать лет, даже до призывного возраста не дотягивает, а воевать рветси, не удержать. Здоровый бугай вымахал, а ума нет. Там в сотне то казаки все больше матерые, а он губошлеп. Боюсь пропадет. Ты уж, Христа ради, присмотри за ним, чтобы вперед в самое пекло не лез, или кого назначь из старших казаков присмотреть за им... А, Иван Игнатьич, Христом Богом прошу!
- Хорошо Прокофий Порфирич, я его при себе держать буду, Порфирия твоего, вестовым, так что не беспокойся,- поспешил успокоить старика Иван.
- Спасибо тебе Иван Игнатьич, Бога за тебя молить буду...
По традиции, перед отправкой на фронт, отслужили молебен. Из церкви вынесли иконы с позолоченными ризами, хоругви. Церковная процессия во главе с отцом благочинным обходила строй. Стоящие в строю казаки держали в поводу уже заседланных коней, все с обнаженными головами, будто не чувствуя мороза. В руке благочинного наперстный крест, в руках кропило. Все, и отправляемые, и провожатые многократно крестятся. Редкая казачья семья в станице не отправляла в составе сотни своего мужа, сына, брата или более дальнего родственника. Потому в то утро на площади собрались почти все усть-бухтарминцы-казаки. На женщинах выходные праздничные шубы и шубейки, платки и полушалки, провожающие казаки с наградами, прикрепленными поверх шинелей. Полина в беличьей шубке и пуховом платке стояла рядом со свекровью и матерью. Так и не могла заставить себя Лукерья Никифоровна наряжаться, хоть сейчас и могла себе это позволить, стояла в скромном платке, валенках и овчинной душегрее. Зато Домна Терентьевна как обычно в своей собольей шубе смотрелась не казачкой, а купчихой. Почти все женщины шептали молитвы, нет-нет да и пускали слезу.
Молебен завершен. Иван садится в седло, выезжает перед строем, из под копыт разлетается снег, начавший подтаивать под лучами уже почти весеннего солнца:
- Сотня, слушай мою команду! Пооо коооням!... Справа по три, правое плечо вперед!... За мнооой, шагооом маааршь!
Но строй вскоре сбивается, ибо взявшись за стремя, рядом с всадниками идут жены, матери, дети. Полина могла бы заседлать своего "Пострела" и ехать верхом рядом с мужем, но она как все идет, держась за стремя коня Ивана, впереди этого странного скопища вооруженных всадников, отягощенных многочисленными переметными сумами, и одетых в праздничные зимние одежды плачущих женщин, бегущих вдоль и впереди строя горланящих веселых ребятишек. Лукерья Никифоровна сначала тоже пыталась успевать идти рядом с конем младшего сына, но потом ,то ли осознав, что сейчас это место по праву принадлежит Полине, то ли просто не поспевая, отстала, хотела притулиться к Степану, но тоже не смогла догнать. Она, видя спины сыновей, крестила их шепчя молитвы... Так шли до самого берега Иртыша, до переправы, накатанной санями ледовой дороги. Здесь произошло последнее прощание... Сотня вступает на лед, пока она не смотрится боевым подразделением, ибо переметные сумы и вьюки раздуты от домашних пирогов, кусков окорока, вареных яиц, бутылок с кислым молоком. Разбираются по взводам и, перейдя на мелкую рысь, сотня уходит, а толпа провожающих долго смотрит ей в след, пока последние всадники не исчезают на противоположном берегу за сопками...
Переходы делали неспешные, до сотни верст в сутки - берегли лошадей. Ночами останавливались в чистом поле и выставляли часовых. До Сергиополя дошли без проишествий. Здесь узнали, что атаман изменил место дислокации и сейчас основные силы дивизии сосредотачиваются южнее в станице Урджарской. Пошли дальше уже по Семиречью. Проезжая деревни, сразу почувствовали, как местные новоселы относятся к белым вообще и к анненковцам в частности. Смесь животного страха и ненависти стояла в глазах всех без исключения женщин, стариков и детей. Мужиков, и молодых, и среднего возраста, почти не было, они либо погибли, либо ушли с отступившими красными. Степь, едва остались позади поросшие камышом берега озера Алаколь, сразу преобразилась, здесь стало заметно теплее, и безжизненная белая равнина, по которой ехали доселе, сменилась в основном желтой от прошлогодней травы, а кое-где даже пробивалась свежая зелень. Но лица в деревнях все те же. На ночлег останавливались только в станицах или казачьих поселках. И в них почти не осталось мужчин, и они либо погибли, либо ушли к Анненкову, либо в другие белые части, действовавшие на семиреченском фронте. Здесь усть-бухтарминцы воочию убедились, что слухи о жестокостях большевиков в Семиречье не вымысел: станицы все разграблены, многие дома сожжены. Женщины-казачки, пускавшие на ночлег, не много рассказывали о недолгом пребывании здесь красных весной прошлого года, но постояльцы были не юные призывники, а уже заматеревшие казаки, мужья и отцы семейств. Они поняли, что большинство казачек в этих станицах и поселках были изнасилованы и не единыжды. После этого, такие же картинки в новосельских деревнях не так "резали" глаза. По "мужичьим" дворам они уже ходили без стеснения, присматривая что зарезать из скотины, или домашней птицы, поесть свежатины. Все продукты, что они взяли из дома, были уже съедено, а скудный сухой паек, которым их снабдили в Сергиополе, после сытных домашних харчей, насытить не мог. Но съестного раздобыть удавалось крайне редко, по этому тракту чуть раньше прошло несколько тысяч анненковских "партизан" и, подмели все под чистую. А приставшие к дивизии семиреченские казаки, творя месть, еще и нещадно жгли новоселов.
