Павел Винтман - Голубые следы

…Вы, может, правду говорите,
Но как не петь мне,
Когда я точно знаю ритмы
Всего на свете?!
Когда два мира сабли скрестят
И вновь — бороться,
Напьемся мужества из песни,
Как из колодца!

Что может быть лучше предгрозья?
Тревогой весь мир опоясан.
Лишь ветер, как шапкою Оземь,
Как ухарь-казак перед плясом,

Ударит — и ждет подбоченясь.
В мгновенья молчанья глухого
Таинственно, полно значения
Любое случайное слово.

И сердце в тревоге у каждого,
Пока вдалеке громыхает,
И ждешь: начинается страшное,
А начнется — гроза простая.

Что может быть лучше предгрозья?

Хоть и запад давно не алел,
И восход был еще далек,
Воздух чуточку стал светлей,
Луч прозрачный на воду лег.
Рябь пошла от луча, и к ней
Потянулся шурша камыш.
Любопытный он так же, как мы,
Ловит тайны в ночном окне.
Звезды тоже скользнули к лучу,
Но, казалось, их кто-то держал.
И они от избытка чувств
Стали яростнее дрожать.

Это началось рядом совсем,
Расплескалось совсем далеко,
Голос девушки плыл над рекой,
Как рассвет.

От бега полощется грива,
От ветра распахнута бурка.
Гром — как снарядов разрывы.
Ночная атака —
   буря.
От быстрого бега —
   почти неподвижные гривы,
От резкого ветра —
   крылатая бурка, как буря,
От громкого грома
   не слышно снарядных разрывов.
От молний высоких
   ночная атака —
      гравюра.

Нам о прелестях Ваших
   нарассказано множество лестного,
Вам в словесности русской,
   как в кресле удобном и прочном,
Петербургских романов героини белесые —
Бестелесные белые ночи!

Вас хвалить, почитай, повелося от самого
   Пушкина,
Я ж ни белую полночь, ни девичью горницу
   белую,
Ни Татьяну со взором, стыдливо опущенным,
Никогда героиней романа не сделаю.

Это с первой любви у меня —
   первой песни моей неумелой,
Все от первой любимой —
   жестокой, дразнящей и жгучей,
От начальных объятий, рождающих первую
   смелость,
От начальных ночей: чем темнее, тем лучше.

Я влюблен во внезапные ночи бесстыдного
   Крыма,
Что приходят без сумерек, сразу, надежно
   и просто,
Я хочу, чтоб меня обнимали не руки, а крылья,
Чтоб не спать, а летать
       сквозь прошитые звездами версты.

Петербургская ночь.
   Что в хваленой твоей бестелесности?
Кто такую прозрачность, такую безвольность
   захочет?
Ты не женщина. Нет. Ты — явленье небесное,
Полнокровной природы плоскогрудая дочь…

Хмуро. Серо. Пелена.
Я страдаю —
   и она.
Я молчу — она в слезах.
Плачу я — она молчит.
Лишь рука в моих руках
Лихорадочно дрожит.

Сад во время прежних весен
   Этот был ли?
Разве был он полон песен,
   Сказкой, былью?
Воздух густ, хоть не дыши им,
   В ветви — прозвездь.
Соловьиный по вершинам
   Ветра просвист.
Ветра просвист, ветра трели,
   Песнь в полтона.
Как в реке, в тени аллеи
   Пары тонут.
Над рекою ветер веет,
    Ветер вольный
Поднимает над аллеей
   Смеха волны.
Тополь берегом над нами,
   Дымкой тронут, —
Так и ждешь, что под ногами
   Звезды дрогнут.

Упала, скользнув по небу черному,
Высокая зарница, почти что молния,
Встречная девушка, почти девчонка,
Меня ночною тревогой наполнила.

Она мне напомнила, в сочетании с зарницей,
Мою единственную, мою далекую,
Которая изредка дарит страницы
Писем, исчерканных вдоль и поперек.

Ту, чей приезд на день иль неделю
Похож на февральскую оттепель
Или зарницу —
   секунду светлее,
Потом — темнота, оторопь.

Степь со всех четырех сторон,
Воздух дрожит от зноя.
Вот говорят: малиновый звон,
А я бы сказал — голубой он.

Вслушайся только: звенит земля,
Морей голубые глубины.
И если у девушки глаза звенят —
Они обязательно голубые.

Шла девица — краса,
Золотая коса
Через море, через горы,
Через лес, через бор.

Шел парень лесом,
Был парень весел.
Шел парень бором,
Был парень гордым.

Шел бором, кинул взором.
Был взором взорван.
Парень ждал, не дышал:
До чего ж хороша!

Не кивнула,
Не моргнула,
Только мимо прошла.
Только…

Был вечер.
Февраль.
Я стоял на перроне.
Был инеем поезд,
Как проседью,
Тронут.
Был крайний вагон
Фонарем окровавлен,
И друг
За вагонным окном
Закивал мне.
Потом паровоз,
Обрамленный парами,
К составу прирос.
Потом буферами,
Площадками,
Красным огнем отрезал он
Того, кто уехал
От нас — на вокзале.
Был месяц февраль.
И вечер такой же —
Дрожанием сердца
На прежний Похожий.
И круг абажура…
И ласковый голос…
И мир
Разрастался,
С желаньем знакомясь.
В мгновенье,
Когда
Мир рванулся на убыль,
Замкнувшись
В горячие, терпкие губы,
Из дерзкой,
Чрез голову хлещущей, силы
Уверенность в песне
И в счастье
Родилась.
Для друга,
Который уехал на север,
Для силы,
С которой я в счастье поверил,
Для милой,
С которой я счастье взлелеял,
Я песню пою
О весеннем веселье.

Весна в этот раз начиналась не просто:
Не солнечным зайцем в растекшейся луже,
Не выкриком птичьим сквозь звездную россыпь,
А залпом последним наскучившей стужи.

Мне чудилась в этом особая прелесть,
Что даль и земля под лучом не согрелись,
Что ветер колючий
Не трепет весенний,
А радость какую-то миру посеял.
И снег —
Неуклюжий, красивый и мокрый,
Он в белую полость укутывал окна,
Он вескими блестками ветви украсил.
И мне захотелось у солнца украсть их,
Чтоб спрятать унизанный хвоею снег
На память об этой сумбурной весне,
Когда гнутся ветви под блеском в дугу,
Когда, прекращая тревожащий гул,
Прекрасная тяжесть рвет провод на части,
Как жизнь мою, груз непомерного счастья!

…И в паузу будней ты с песней вошла.
Был мир — как матрос, распахнувший
бушлат,
Открывший тельняшку и смуглое тело;
Был мир полосат —
голубой был и белый,
Когда мы втроем через город к Днепру
Прошли.
И молчанье лежало вокруг.
И свежестью дуло на нас настоящей.
Мы были втроем среди ветра и счастья.
И снег.
Был он мягкий, красивый и мокрый,
Он четким рисунком ложился на локон,
Он прядь, точно чернь серебро, покрывал.
И я признаюсь — я чуть-чуть ревновал,
И я прижимал эту прядку к устам,
И снег с теплотою сражаться устал,
И дрогнули льды,
И в синеющей выси
Последние белые клочья повисли.
Их ветры весенние вдаль унесли,
И это — трофеи
Мои и весны.