Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
— Погляди на то, что сделала зима. Это наше последнее собрание в саду, хотя ты ведь любитель зимы…
Да, Камаль и правда любил зиму, но ещё больше зимы, лета, осени и весны любил Аиду, и никогда не сможет простить зиму за то, что она лишила его этих счастливых встреч в беседке. Однако он согласился с другом:
— Зима — короткое и красивое время года, и в холодах, тучах, моросящем дожде самая настоящая жизнь, которой внемлет сердце…
— Мне кажется, что любители зимы обычно бывают активными и энергичными людьми, а ты как раз такой, и Хасан Салим тоже…
Камаль почувствовал облегчение от этой похвалы, хотя ему хотелось, чтобы она относилась к нему одному, а не только к Хасану Салиму. Он ответил:
— Но я отдаю учёбе только половину своей энергии, и по правде говоря, интеллектуальная жизнь выходит далеко за пределы университета…
Хусейн одобрительно кивнул головой и сказал:
— Не думаю, что есть такой университет, который бы поглотил много времени, выделяемого тобой ежедневно на занятия… Кстати, я не одобряю такое чрезмерное усердие, хотя иногда меня даже зависть берёт. Скажи-ка мне, что ты читаешь сейчас..?
Камаль был в восторге от такой беседы, которую после Аиды любил больше всего, и потому ответил так:
— Сейчас я могу тебе сказать, что моё чтение стало регулярным, и не носит непроизвольного характера. Я не читаю больше всё что попало: переводные рассказы, сборники поэзии, критические статьи. Я начал прокладывать путь немного более просвещённо и выделять по два часа в день каждый вечер за чтением в библиотеке, где ищу в энциклопедии значение таких смутных и загадочных слов, как «литература» и «философия», «мысль» и «культура», и в то же время записываю названия книг, которые мне попадаются. Это чудесный мир, в котором от жадного любопытства растворяется моя душа…!
Хусейн внимательно, с интересом слушал его, откинувшись на спинку бамбукового стула и положив руки в карманы синего английского блейзера. На губах его играла безмятежная понимающая улыбка. Он сказал:
— Превосходно. В прошлом ты иногда сам спрашивал меня, что тебе читать, а сегодня пришла моя очередь спросить тебя. А куда ты направляешься, ты знаешь?
— Постепенно, не так быстро… Я полагаю, что направляюсь в сторону философии!
Хусейн удивлённо вскинул брови и с улыбкой спросил:
— Философии?.. Это провокационное слово. Будь осторожен, не упоминай его в присутствии Исмаила!.. К тому же я издавна полагал, что ты направишь своё внимание на литературу…
— Тебя не в чем упрекнуть. Литература — это возвышенное удовольствие, вот только этого недостаточно для меня, ибо моя первостепенная задача — это истина: что такое Бог, что такое человек, что такое дух, и что такое материя?! Философия это как раз то, что собирает все эти разрозненные части воедино, в логический, яркий симбиоз, и как я недавно понял, это именно то, что я всем сердцем хочу познать. Это настоящее путешествие, по сравнению с которым твоё кругосветное путешествие кажется чем-то второстепенным. Представь, что мне удастся найти ясные ответы на все вопросы!..
Лицо Хусейна засветилось от воодушевления и страсти. Он произнёс:
— Это и впрямь великолепно. Я без промедления присоединюсь к тебе в этом чудесном мире. Я даже прочитал несколько глав по греческой философии, хотя и не почерпнул оттуда чего-либо значительного для себя. Я не такой увлекающийся человек, как ты. Я срываю один цветок отсюда, второй оттуда, и словно мотылёк летаю от одного к другому. А сейчас позволь мне быть с тобой откровенным: я боюсь, что философия оторвёт тебя от литературы. Ты не удовлетворён одним лишь чтением, ты хочешь думать и писать. Но тебе не дано — насколько я полагаю — быть и философом, и литератором одновременно..!
— Ничто не оторвёт меня от литературы. Моя любовь к истине не противоречит наслаждению красотой. Но работа — это одно, а отдых — другое, и потому я решился сделать философию своей работой, а литературу — отдыхом…
Хусейн неожиданно засмеялся:
— А, так вот как ты собираешься уклониться от своего обещания написать обо всех нас роман!
Камаль также не удержался от смеха:
— Ну, я когда-нибудь надеюсь написать о «человеке», так что и вы тоже будете в этой книге!
— Меня не столько интересует «человек», сколько наши конкретные личности. Вот подожди, я ещё пожалуюсь на тебя Аиде!
Сердце Камаля забилось при упоминании её имени с нежностью и страстью. Им овладело опьянение, как будто сам дух его буянил и напевал. Неужели Хусейн и впрямь считает, что это заслуживает порицания его сестры? До чего же он невежественный! Как могло от него укрыться, что не было ни одного чувства, которое испытывал Камаль, ни одной мысли, над которой он раздумывал, ни одного страстного желания, к которому он стремился, в которых бы не сверкала на горизонте во всём своём блеске Аида и её дух!
— Сам подожди, и время докажет тебе, что я не отступлюсь от своего обещания, пока жив…
Затем он помолчал и уже серьёзным тоном спросил:
— А почему ты не думаешь стать писателем?… Все условия и сейчас, и в будущем предоставляют тебе возможность уделить время этому искусству!
Хусейн пренебрежительно пожал плечами и сказал:
— Чтобы я писал для народа, который будет меня читать? А почему бы народу не написать для меня?
— А что из этого важнее?
— Не спрашивай меня, что важнее, спроси лучше, что приятнее. Я считаю работу проклятием человечества, но не потому что я лентяй, отнюдь нет. А потому, что работа — это пустая трата времени и тюрьма для человека, мощное препятствие жизни. А приятная жизнь — это приятное ничегонеделание…
Камаль посмотрел на него так, как будто не воспринял его слова всерьёз, затем спросил:
— А какой была бы жизнь человека, если бы не труд? Час полного безделья тяжелее, чем год работы…
— Какое несчастье! Сама истина твоих слов подтверждает, насколько всё плохо. Ты считал меня способным получать удовольствие от абсолютного ничегонеделанья? Нет, к сожалению, это не так. Я по-прежнему занимаю своё время полезными и необходимыми делами, но надеюсь, что однажды моим спутником в жизни будет приятное безделье…
Камаль хотел прокомментировать это, но тут сзади раздался голос: «Интересно, о чём это вы тут разговариваете?» Голос, а лучше сказать, приятная мелодия повторялась в его ушах, пока не заиграла на струнах его сердца, из глубины которого эхом раздавался ответ, словно оба составляли единую гармонию. Вскоре душа его освободилась от пут мыслей, и её накрыла абсолютная пустота. «Было ли это абсолютным бездельем, о котором мечтал Хусейн? Само по себе это было ничто, лишь полное счастье…»
Он обернулся и в нескольких шагах от себя увидел приближавшихся к ним Аиду и Будур, которые остановились перед ними. На Аиде было платье цвета тмина и синий шерстяной жакет с золочёными пуговицами. Её смуглая кожа напоминала глубину безоблачного неба и прозрачность струящейся воды.
Будур бросилась к нему, и он подхватил её на руки и прижал к груди, словно чтобы скрыть за этими объятиями безумную любовь. Тут к ним быстрыми шагами подошёл слуга, остановился напротив Хусейна и вежливо доложил: «Вам звонят по телефону». Хусейн встал, и извинившись, направился в мужскую половину дома в сопровождении слуги…
Так Камаль впервые в жизни очутился наедине с ней, — не считая Будур, — впрочем, её присутствие не меняло сути вещей. Он спрашивал себя с волнением: интересно, останется она, или уйдёт? Однако она подошла на два шага вперёд, пока не оказалась под навесом беседки, так что их отделял лишь стол, и он жестом предложил ей сесть. Но она отказалась, с улыбкой покачав головой, и он встал и поднял Будур перед собой, а затем посадил её на стол. Камаль принялся смущённо гладить маленькую головку, прикладывая все свои силы, чтобы держать под контролем эмоции и справиться с волнением… Наступила пауза, во время которой были слышны лишь шелест ветвей и шуршание рассыпанных сухих листьев, да чириканье птиц. Всё вокруг в его глазах: начиная от земли, небес, деревьев и далёкого забора, отделявшего сад от пустыни, и заканчивая чёлкой его возлюбленной, нависшей надо лбом, прекрасным светом, исходящим из черноты её очей, казалось ему радостным зрелищем из счастливого сна. Он и не знал наверняка, было ли всё то, что он видел перед собой, реальностью или фантазией, мерцающей в недрах его памяти, пока её мелодичный голосок не проворковал, обращаясь к Будур с оттенком предупреждения: «Не докучай ему, Будур!» В ответ он прижал Будур к груди и сказал: «Раз так докучают, то мне это нравится!», и пристально поглядел на неё глазами, в которых была страсть и тоска. Он наслаждался, глядя на неё, уверенный на этот раз, что никто за ним не следит, и вознаграждая себя созерцанием. Он как будто постигал её тайны, запечатывая на поверхности своего воображения её черты, и затерялся в этом магическом зрелище, так что казался совершенно отсутствующим или оцепеневшим. Тут вдруг она спросила его:
