Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
Многие приносили с собою тесины, горбыли, выстилали ими двор дорожками к театру.
С наступлением холодов представления перенесли, в дом к Серову.
Потребовалось совсем новое оборудование. Две смежных залы, разделенные деревянными колонками, превратили ту, что побольше — в места для смотрителей, которая поменьше — в сцену. Помоста не делали: потолки были слишком низки. Зала могла вместить, не больше тридцати человек; отлично увидят все и без помоста.
Из-за недостатка места и во избежание тесноты Волков вынужден был придумать особого устройства театральные ширмы, чтобы огораживать ими сцену.
Пришлось также удовольствоваться легким раздвижным занавесом.
Киевские площади и княжеские терема, так восхищавшие смотрителей в сарае, уступили место ширмам, расписанным древнерусским орнаментом.
Для «Гамлета», с обратной стороны этих ширм нарисовали темные готические панели. Широко использовали для украшения стен настоящие ковры, парчевые и камчатные ткани.
Декоративная сторона поневоле приняла условный характер.
В доме Серова были показаны трагедия Сумарокова «Артистона» и французская комедия «Бедный Юрген». Позднее поставили еще две комедии, сочиненные самим Федором Волковым: «Суд Шемякин» и «Всякий Еремей про себя разумей».
«Суд Шемякин» вызвал сильное недовольство воеводы, так как касался очень щекотливого вопроса о криводушии судей и злоупотреблениях властей. В комедии были усмотрены нежелательные намеки на ярославские дела. Пьесу показали только один раз и навсегда забыли о ней. Ваня Нарыков и Алеша Попов давно уже начали посещать семинарию. Им все труднее становилось участвовать в представлениях. Наконец им это и совсем запретили, со строгим внушением со стороны о. Иринарха.
Театральных любовниц стали изображать Гриша и Гаврюша Волковы. Убедительность представлений заметно понизилась. Да и смотрители, видевшие все пьесы по нескольку раз, стали строже и требовательнее.
Настоятельно вставал вопрос о приобретении хотя бы одной актрисы. Уговорили принять участие сестру Алеши Попова, Таню, — в виде опыта и тайком от матери. Девочка была очень застенчива, недостаточно грамотна, роли ей приходилось Федору начитывать с голоса. Все же Федор искренно радовался, — ведь это была первая известная ему российская актриса!
Таню это занятие нисколько не увлекало. Она все находила странным и смешным, похожим на кукольные представления, только в больших размерах. И все указания она выполняла точно большая хорошенькая кукла, — бездушно и неосмысленно. Стихи читала по-детски, одним духом, часто и помногу набирала в себя воздуха. При этом почти беспрерывно моргала своими длинными ресницами.
В Оснельде не всегда понимала смысл произносимых ею слов, боялась горячности комедиантов, в особенности Федора Волкова. Федор, которому она своей милой беспомощностью мешала играть, порою приходил в полное отчаяние. Утешался тем, что со временем будет лучше. В Офелии Таня чувствовала себя свободнее, читала даже трогательно, именно в силу своей бесконечной наивности.
Все, что бы ни делала эта хорошенькая куколка, было лишено всякого чувства и подкупало только трогательной детской беспомощностью.
Однажды Иван Степанович явился к Волкову во флигель довольно рано утром, с необычайно таинственным видом, и очень просил Федора Григорьевича посетить сегодня вечером его скромный дом.
— Премного обяжете… И многое, особо важное для семейства моего, должно разрешиться от посещения оного, — с какой-то смешной торжественностью закончил Майков.
Федор обещал зайти.
— Униженно прошу часиков в шесть, не позднее. Дочери так наказывали… Обяжете…
«Федра»
Федор перед представлением «Гамлета» сбрил свою бороду. Однако, по укоренившейся привычке, попрежнему носил поддевку. Кафтан надевал редко и неохотно.
У него были русые, волнистые волосы, довольно длинные, почти до плеч; их концы сами собою завивались в кольца.
Поддевка и высокие русские сапоги очень шли к его статной и стройной фигуре, несмотря на некоторое несоответствие костюма с бритым лицом и нерусской прической.
В таком костюме он и отправился к Майковым, накинув только медвежью шубу. Был седьмой час вечера. Изрядно пощипывал морозец.
Одна половина верхнего жилья обширного барского дома была ярко освещена. Федор поморщился. «Гости, полагаю, собрались», — подумал с неудовольствием. Захотелось вернуться домой. Потом показалось невежливым не сдержать данного слова. Неохотно поднялся на крыльцо, хотел постучать. Дверь отворилась сама, — за ней стоял казачок. Без сомнения, Федора ждали.
— Гость бесценный, пожалуйте, милости прошу, — раздался сверху лестницы голос Ивана Степановича.
Федор поднялся по лестнице. Поздоровались.
— У вас гости, почитаю? А я по-домашнему; прошу снисхождения, — сказал он, снимая шубу при любезной помощи Ивана Степановича.
— Гости? Из чего вы заключаете сие? Токмо вы на сей день наш гость бесценный…
Большая зала разделена надвое. Горит свечная люстра. В противоположном конце — во всю ширину — темно-синяя бархатная завеса в красивых складках. Вперед выступает большое полукружие помоста, задрапированного такою же материей. Вверху, на синем бархате, отчетливо выделяются три белые гипсовые античные маски.
Федор невольно улыбнулся. Так вот она, тайна! Иван Степанович оборудовал собственный театр!. — Одобряете? — потирая руки, спросил хозяин.
— Весьма, — сознался Федор.
Ему очень понравился строгий и уютный вид сцены.
Вошел казачок с длинной палкой, подцепил ею короткую занавесочку вокруг люстры, затенил свечи. Стало темнее.
Иван Степанович похлопал громко в ладоши. Синий занавес слегка заколыхался, помост задрожал под чьими-то ногами, — по ту сторону были люди.
Все стихло. Послышались слабые звуки. Похоже на арфу.
Занавес раздвинулся. Вся сцена затянута тем же темносиним. Справа сбоку — ослепительно белая стройная колонна коринфского ордена, под самый потолок, — вероятно, деревянная. В глубине посредине — большая гипсовая статуя летящего Гермеса. Один иксоподобный стул. Больше ничего.
На сцене довольно светло. На светлых предметах — розоватый отсвет. Вероятно, невидимые фонари замаскированы чем-то красным. Приятная, стройная музыка, разрастается. На сцене — никого.
Иван Степанович наклонился к Волкову, таинственно шепчет:
— Сие — аглаина музыка; она добре изрядная музыкантка. Предстоит нам испытание — из расиновой «Федры» сцену-другую прослушать. Девицы мои приуготовили на суждение милостивое ваше… К наивящшему огорчению на диалекте французском, понеже российского переложения не имеется… Ежели паче чаяния непонятно для вас что учинится, то толкните меня, пояснение дать смогу…
Тревожная музыка достигла наибольшей силы. Струны только что не рвутся. Мятущиеся звуки говорят о большом душевном волнении. Оборвались сразу, умерли. Момент гнетущей тишины.
Слева появилась Федра — Таня. Она в античном костюме. Колеблющейся походкой, с невыразимою мукой во взоре, прошла через всю сцену. В изнеможении прислонилась к колонне. За Федрой, в некотором отдалении, — Энона, наперсница ее. Федор не сразу, в ней узнал мадам Любесталь, — такой молодой и грациозной она казалась.
— Французы в роброндах[22] современных представляют… Таня не пожелала оного, — тихо пояснил Иван Степанович.
Но Федор его уже не слушал. Все его внимание было приковано к безмолвной выразительной фигуре, там, у колонны. Бледное, напряженно-сосредоточенное лицо, с лихорадочно сверкающими глазами, изредка содрогается, как бы от внутренней боли.
Вот снова музыка — тихая, но тревожная.
Плотно сжатые до того губы Федры с мучительным усилием раскрылись. Послышались первые слова на певучем незнакомом языке:
N'allons point plus avant. Demeurons, clière Oehona.
Je ne me soutiens plus: ma force m'abandonne…[23]
Федору показалось, будто он услышал журчанье внезапно прорвавшегося ручейка. Ручеек споткнулся о преграду и вновь прорывается:
Mes yeux sont éblouis du jour que je revois,
Et mes genoux tremblants se dérobent sous moi.
Hélas!..[24]
Снова преграда. Молчание. Федра дрожит, у нее подкашиваются ноги. Бессильно, в полном изнеможении, падает в кресло.
Говорит несколько слов Энона.
Федра вскакивает с внезапным порывом. Сбрасывает на пол плащ. С криком отчаяния и боли встряхивает головой, отягченной высокой прической.
Узел волос распадается. Локоны, извиваясь, рассыпаются по обнаженным плечам. Страдальчески заломив руки над головой, Федра пытается быстро перейти сцену, — силы изменяют, ноги подкашиваются… В изнеможении падает она на колена — жалкая, убитая, подавленная собственным бессилием. В широко раскрытых глазах — пустота и мрак.
