Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
— Как чудно вы играли! Мизинца вашего все мы не стоим. Не понимая слов, я понимал все ваши чувствования.
— Правда? — просто спросила Таня.
— Истинно говорю вам. Коли вы не охладеете к оному мучительному и сладкому занятию, вы будете первой российской актрисой.
— Мне хоть бы второй! Я и тем довольна буду безмерно, — с благодарностью сказала Таня и подавила глубокий вздох.
Иван Степанович, не совсем тактично, начал рассказывать историю возникновения их домашнего театра.
Заслышав об этом, Таня подхватила кузин под руки и потащила вон из комнаты, обещая сообщить «один страшный, страшный секрет». За ними устремилась и мадам Любесталь.
Мужчины остались одни.
Иван Степанович с тысячью мелких подробностей рассказал, как девица сия, не по летам чувствительная и не по возрасту упрямая, твердо и непреклонно заявила ему, что желает учиться на актрису, хотя бы весь свет восстал против этого. Перешел на то, как племянница умоляла его позволить ей стать охочей комедианткой и выступать вместе с доброй компанией охотников в кожевенном сарае. Подробно разъяснил, почему он, почтенный в городе человек, не мог согласиться на безумие оное. Оправдывался предрассудками людей старого склада, своих знакомых, уверял, будто сам он рад бы был душой, но что тогда ему жизни не будет в городе, — хоть в Волгу кидайся.
Далее выяснилось, как они на общем семейном совете, по предложению мадам Любесталь, приняли решение учредить домашний театр; как Таня уговаривала дядю просить Федора Григорьевича представить некоторые его спектакли на их домашней сцене с ее, Тани, участием, «а ежели пригодно окажется, то и с помощью Аглаи и Агнии, которые також охочи объявились».
— Ежели потребно[29] сие учинится, то и противу театра серовского, сиречь в комнатах, я предлога к отклонению иметь не могу, поелику оные представления обличив сугубо семейственное имеют, — закончил Иван Степанович.
— Как вы предложение мое оное — одобрить, али отвергнуть пожелаете? — спросил он после короткого молчания, видя, что Федор Григорьевич как бы затрудняется с ответом.
Федор тряхнул волосами. Сказал:
— Я весьма рад. Даже осчастливлен сим предложением. И на вашем театре наша компания, полагаю, участвовать не откажется, и за разрешение ваше милостивое, касаемо театра серовского, благодарю вас от лица всех.
— Слава богу! А то я уже в отчаянность вдаваться починал от своеволия девицы сей упрямой.
И, нагнувшись близко к лицу Федора, тихим шопотом добавил:
— Вы подумайте, ведь сумасбродица руки на себя наложить угрожать изволила.
Федора снова что-то неприятно укололо в сердце.
— Вы уж ей шепните пару слов одобрительных при случае, дабы мне спокойствие утраченное обрести вновь. Сегодня же шепните. Не покиньте нас в положении нашем разлаженном. Слышно, они там музыкою занялись. Пройдите к ним и шепните как бы ненароком…
Федор без особого желания, только чтобы успокоить старика, поднялся и вышел из комнаты. Направился на звуки музыки.
В зале у клавикордов горели два канделябра. Агния играла что-то трудное. Аглая переворачивала ей ноты. Мадам Любесталь, стоя возле, ногой отбивала такт.
Федор в первую минуту не заметил Тани. Она стояла в полутьме зала, прижавшись лбом к оконному стеклу. Услышав шаги Федора, обернулась. Вздрогнула, как показалось ему.
Поспешно подбежала мадам Любесталь.
— О, ви ешшо не видель наш уютни сэн, мосье Теодор. Я желяй вам показивать. Но там темно есть.
Энергично схватила тяжелый канделябр. Федор перехватил его.
— Позвольте, мадам, сие сделаю я. Вам непосильна тяжесть сия.
— Немножко.
Высоко подняв светильник, все трое, под предводительством француженки, стали пробираться по темным коридорам к сцене.
Бегло осмотрели ее. Спустились вниз, в прилегающую к сцене небольшую уютную комнатку.
— Здесь должно отдихать, — сказала мадам, опускаясь в кресла. — Правда, здесь отшинь миль? Полёжить канделябр на консоль. Приглашай вас отдихать. Prenez place.[30] Садить пожальст.
Федор и Таня молча сели, близко друг от друга.
— Ой, какой я есть! Вечни забиваль! — порывисто вскочила француженка. — Pardon monsieur…[31]
В одно мгновенье исчезла из комнаты, шумно хлопнув дверью.
Оставшиеся вдвоем, Федор и Таня неловко молчали. Таня сидела, низко опустив голову. Федор покусывал губы и подыскивал, с чего бы начать. Все слова, как назло, потеряли свое значение.
Таня была бледна. Она медленно подняла на Волкова страдающие и вместе с тем виноватые глаза.
— Что вы скажете мне? — тихо, еле шевеля губами, произнесла она.
— Ничего, кроме отменно хорошего, — ответил Федор.
По неподвижному взору девушки нельзя было заключить, поняла ли она смысл его ответа. Глаза, как и тогда, медленно наполнились слезами.
— Как я страдала!.. — так же тихо, без всякого выражения, произнесла девушка.
Закрыла глаза. Из-под вздрагивающих ресниц сбегали одна за другой крупные слезы.
— Но ведь сейчас-то все осталось позади, Татьяна Михайловна, — любовно и нежно проговорил Федор.
Девушка, не открывая глаза, медленно покачала головой.
— Такое не может остаться позади. Оно — здесь, — Таня положила руку на грудь, — на всю жизнь здесь… Впереди предвижу то же…
— Но почему же? Почему, ежели все устроилось? — искренно недоумевал Федор.
Девушка открыла глаза и посмотрела на него долгим, испытующим взглядом.
— Почему? Вы хотите знать, почему? Потому, что сердца разные чувствуют по-разному. Не в нашей воле повелеть им чувствовать по-иному… И еще… препятствия почитаю непреодолимыми…
Федор не знал, что ответить.
Таня положила свою холодную, как лед, руку на его руку и сказала с мольбой:
— Утешьте меня… Уговорите… Я так страдаю… И не отгоняйте меня…
Ее душили слезы. Она делала заметные усилия, чтобы не разрыдаться громко.
Федор весь дрожал от бесконечной жалости к этому так незаслуженно и бесцельно страдающему ребенку. Ему хотелось приласкать ее, обнадежить, утешить, заключить в объятия, заставить забыть ненужные муки. Хотелось зажечь ее радостью жизни, окрылить надеждами на светлое будущее. Хотелось вселить в нее уверенность в его искренности, в его бесконечном обожании, в чувстве его к ней, быть может, не менее глубоком и надежном, но проявляющемся по-иному. Хотелось обратить ее внимание на порядочность, чистоту и честность его намерений.
Но слова приходили на ум все такие тусклые, жалкие и неубедительные.
— Татьяна Михайловна! Голубушка, милая моя, поймите… Все ваши муки — напрасны, страдания — бесцельны и никому не нужны. Ну, хотите, будем всегда вместе, неразлучно? Заботиться я о вас буду, утешать, ласкать, любить. Вместе, рука об руку будем служить дорогому для нас обоих и любимому делу. Радостно и хорошо потечет наша жизнь, заполненная добрыми человеческими интересами. Если вы найдете меня достойным этой чести, мы поженимся, — говорил Федор, сжимая и согревая ее руки.
Таня покачала головой.
— Все это не то, Федор Григорьевич… Слишком люблю я вас, чтобы быть женой вашей. Не для брака любовь моя. Несчастьем нашим совместным был бы брак наш, а счастьем — никогда! Чувствую я это и не могу побороть чувства оного. Что-то мешает и что-то есть различное в любовях наших. Ах, я не понимаю сама себя! Я ничего больше не понимаю… Не знаю даже, подлинно ли любовь это или другое что. Я только страдаю, мучусь, и сие мне хорошо ведомо. Скажите мне, что со мной происходит? Сгорает мое сердце бедное…
Татьяна Михайловна закрыла лицо руками, глухо всхлипывая. Чтобы не упасть, оперлась о плечо Федора. Вся содрогалась от заглушённых рыданий.
Федор совсем потерял самообладание. Он бессвязно уговаривал девушку, ласкал, гладил по волосам, целовал эти волосы. Прижимал ее к своей груди, как родного, тяжело больного ребенка. Вдруг начал находить в себе слова убедительные и нужные, согретые подлинным, горячим чувством, слова, о существовании которых он ранее и не подозревал в себе.
Таня медленно успокаивалась. Прижималась к Федору доверчиво и беспомощно.
После долгого, неподвижного молчания, почти совершенно успокоившись, подняла на Федора взгляд — благодарный, нежный, любящий. Слабо улыбнулась. Произнесла совсем просто:
— Как я страдала… все эти месяцы…
— Теперь конец страданиям! Все позади! Не надо ни о чем!.. Все позади!.. — горячо повторял Федор.
Таня с недоверием покачала головой.
Первая актриса российская
Представления шли все тем же порядком, только теперь уже на двух театрах. У Майковых иногда и по будним дням.
Федор не имел ни минуты свободного времени. Некогда было задуматься ни о чем постороннем, — например, о далеко не оформившихся отношениях с Таней. В них обоих совершился какой-то глубокий, благодетельный перелом. От каждого их взгляда, движения веяло обоюдной душевной удовлетворенностью, бесконечным обожанием.
