Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
Ваня Дмитревский, игравший Ильмену, горячо проговорил свою реплику:
«Прискорбная душа не о забавах мыслит
И только лишь одни свои напасти числит…».
Вступать Синаву. Федор почувствовал, что не в состоянии этого сделать. Он беспомощно обвел мутнеющим взглядом ряды безмолвных смотрителей. Совсем близко от подмостков, слева сидит Таня, по привычке прижав свои кулачки к пылающим щекам. Глаза ее неестественно широко раскрыты, из них текут незамечаемые ею слезы.
Поймав растерянный взгляд Федора, Таня улыбнулась ему сквозь слезы виноватой, беспомощно-детской улыбкой. Радостно и восторженно закивала ему головкой.
Что-то теплое и приятное с силой ударило Федора по сердцу. Будучи не в силах оторваться от заплаканных глаз Тани, Федор с бесконечной нежностью, в величайшем волнении прочитал:
«Благополучен быть в сей день тобой хощу!
Жду радостей своих: в надежде сей грущу!
Тьмы будущих препятств в уме изображаю
И, представляя то, болезни умножаю.
Синавова любовь зовет тебя на трон!..
Скончай, дражайшая, скончай тоску и стон!»
Раздались неистовые крики и рукоплескания всего театра. Смотрители в безотчетном восторге повскакали со своих мест. Какая-то женщина в задних рядах пронзительно вскрикнула и зарыдала. Следующие слова Ильмены, в наступившем шуме, пропали совсем. Федор порывисто Поднял голос. Горячо и властно начал читать свой последний монолог. Шум стих. Только женщина в задних рядах глухо всхлипывала, подавляя рыдания.
Акт кончился. Смотрители кинулись вперед, сгрудились около сцены, кричали, хлопали, безумствовали.
Федор стоял позади кулис, прислонившись к стене. Он не велел открывать занавеса. Стоял с закрытыми глазами, ожидал, когда пройдет охватившая его расслабляющая дрожь. Мысли кружились в голове все вокруг одного и того же: вокруг надвигающегося на него чего-то властно желанного и страшного, неизведанного и неизвестного.
Появился Иван Степанович, таща за руку упирающуюся Таню.
— А, вот он где, чудодей! — закричал Майков еще из нижней пристройки, заметив Волкова. — Друг ты мой бесценный, Федор Григорьевич! Дай я тебя облобызаю от полноты сердца! Ведь талант ты, гений! Тебе и самому сие неведомо, друже! Осчастливил ты меня — сильнее быть не можно. Но где счастье, там и несчастье. Я зачем к тебе пожаловал? Как ты мыслишь?
— Дядя! — умоляюще крикнула Татьяна Михайловна.
— Что — дядя? Нет, ты послушай! Ведь эта вот, кукла-то моя, что выдумала! В актерки захотела! Ну, видано ли подобное дело? А? Что бы ты ответил ей, будучи на месте моем? Присоветуй, друже.
Федор с трудом подавил в себе вспыхнувшее вдруг отвращение к этому тупому и недалекому барину. Начал подчеркнуто любезно и не сдержался к концу:
— Прощенья прошу вашего, почтеннейший… Я сейчас в таком состоянии пребываю, что едва ли способен на советы разумные. Сие отверженное дело, коим я занимаюсь по подлости рождения своего, знаемо, не для звания благородного…
Проговорил — и сейчас же раскаялся в своей несдержанности. Татьяна Михайловна побледнела, затем сейчас же вспыхнула до корня волос. В глазах сверкнул знакомый Федору огонь негодования, ноздри дрожали и широко раздувались, вокруг рта легла неприятная гневная складка. Она с нескрываемой гадливостью покосилась на дядю и сказала по-французски:
— Фи! Как вы бестактны, дядя. Ваше поведение унизительно по отношению ко мне и непростительно по отношению к этому человеку…
Затем резко повернулась и быстро начала спускаться по ступеням вниз.
— Вот всегда так! Совсем взбалмошная девочка… Ну, что я сказал унизительного или оскорбительного, — растерянно бормотал Майков.
Федор не сказал ни слова и продолжал стоять у стены с полузакрытыми глазами.
Смотрители все еще бушевали в театре, желая видеть Федора Волкова.
Татьяна Михайловна после представления «Синава» больше в театре не показывалась. Была нездорова или просто отговаривалась нездоровьем.
Иван Степанович с Аглаей и Агнией являлись попрежнему аккуратно.
— Нездоровится актерке нашей, нездоровится, — отвечал Майков на расспросы о Татьяне Михайловне. — Лекаря предлагал — не жалает. Все с мадам Луизой сидит, запершись. И о театре вашем ни слова. Разлюбила, должно. Пускай простынет, оно и к лучшему.
Федор первое время был доволен такой переменой. Она давала ему возможность с головой уйти в работу. Кроме того, он рассчитывал, что эта своеобразная разлука, быть может, несколько сгладит слишком резкие неровности характера Татьяны Михайловны.
Однако, когда прошел месяц, а Татьяна Михайловна все не показывалась, Федором начало овладевать беспокойство еще мучительнее прежнего. Он положительно не находил себе места. В глубине души чувствовал себя кругом виноватым, упрекал себя в грубости, в черствости и бессердечии. Он сознавал, что действительной причиной гнева Тани был несдержанный, недопустимый ответ его, Федора, грубо отчеркнувший резкую грань между ним и ею.
Угрызения совести и мучительное беспокойство за девушку постепенно дошли до того, что Федор решил добиться объяснения с Таней.
Он спросил как-то Ивана Степановича о Татьяне Михайловне.
— Нездорова… все нездорова, — отвечал тот своими всегдашними словами. — Похудела и побледнела. Никого не жалает видеть и все молчит.
Федор попросил разрешения навестить больную. Майков как-то сразу растрогался, даже обнял Федора за талию.
На другой день Федор отправился к Майковым. Просидел часа два с Агнией и Аглаей. Почтенные девицы были очень рады визиту, играли Федору на клавикордах, пели чувствительные французские романсы. Ни Таня, ни мадам Любесталь не показывались.
За Таней бегали бесконечное число раз. Она не вышла. Когда уже Федор собрался уходить, появилась мадам. Извинилась за Таню.
— Ах, mon cher ami[21], наш птичка совсем крилишки опустиль, — вздыхала она, закатывая глаза под лоб.
Федор попросил передать Татьяне Михайловне свое искреннее соболезнование по поводу ее нездоровья. Сказал, что вся комедиантская компания с нетерпением ожидает ее появления в театре, что все грустят, лишившись чего-то очень близкого и родного им.
Прощаясь с Федором последней, мадам очень ловко сунула ему в руку мелко сложенную бумажку.
Выйдя за ворота, Федор прочел единственную строчку: «Я не в силах больше бывать в театре Вашем». Дальше что-то тщательно зачеркнуто. С трудом разобрал: «Сердце мое разбито».
Федору стало грустно и больно.
Сыграли несколько раз «Синава». Возобновили выправленное, переделанное Федором и заново слаженное «Покаяние грешного человека». О. Иринарху не понравилась новая постановка: мало ужасов назидательных. Вновь приступили к разучиванию «Гамлета». Спешно изготовляли для него костюмы. Рабочие красильной фабрики Онучина, постоянные посетители театра, доставили целый ворох разноцветной, отлично сделанной крашенины, выглядевшей издали совсем как атлас. Федора этот «подарок» несказанно растрогал.
Таня в театре не показывалась.
Федор временами невыносимо тяжело чувствовал ее отсутствие. Играя на сцене, не увлекался. Думал про себя: «Для чего все это?»
Иногда, как бы вскользь, спрашивал Майкова о Татьяне Михайловне, почему она не заглянет на новые постановки.
Иван Степанович только разводил руками:
— Не желает. Что поделаешь? Разлюбила…
Была два раза в театре мадам Любесталь, однажды на «Покаянии». Веселая старая француженка откровенно хохотала во время представления, сидя в первом ряду. Умилялась при виде ужимок чертей, громко восклицала:
— Каки они душки! Каки забавни! Я желяй посиляйт им один маленьки безе…
Посылала нечистым воздушные поцелуи.
При встречах с Федором закатывала глаза, грустно покачивала головой, укоряюще вздыхала. Однажды, проходя мимо, сказала ему вполголоса:
— Вы никакой дамски кавалер… Ви — шудовишш…
Играли до глубокой осени, обязательно каждый праздник, всегда при переполненном доотказа сарае.
Несколько раз сами зрители группами являлись к Федору во флигель, где происходило одевание комедиантов, предлагая организовать сбор за смотрение, — добровольный, кто сколько пожертвует. Федор ни за что не соглашался. Он не желал никакой платы от неимущих людей. Собранную «попечительством» небольшую сумму, принял заимообразно.
«Гамлета» сыграли еще в сарае. Подходил Покров. Шли дожди. Улицы и двор около театра превратились в сплошную, непролазную грязь. В сарае было слякотно и темновато. Однако смотрители всегда, набивались до отказа, и холода в театре, не чувствовалось.
Многие приносили с собою тесины, горбыли, выстилали ими двор дорожками к театру.
