Юрий Долгорукий - Седугин Василий Иванович
Правым полком командовал Степан Кучка. На этом настоял Юрий. Хотя он и недолюбливал боярина за высокомерие и заносчивость, но почему-то хотелось ему, чтобы заметил и похвалил его Симонович; не признаваясь себе, видел Юрий в нем что-то такое, что связывало его с Листавой, о которой он вспоминал с неизменной теплотой…
Когда переправились через Оку, места пошли малолюдные, селения встречались все реже и реже. Зато в лесах было множество зверья и птиц, а в реках водилось столько рыбы, что хоть руками лови. Воины сами добывали себе пищу, и запасы оставались почти нетронутыми. По вечерам зажигались костры, на них жарилась и варилась добыча, еды было вволю, это повышало боевое настроение войска.
С большим трудом преодолев быструю Суру, русы вступили в пределы Булгарского царства. Надоедливо закружились вокруг вражеские разъезды, все чаще стали происходить вооруженные стычки. Воины разобрали оружие, стала передвигаться осторожней, с большой опаской. Наконец разведка сообщила, что впереди, примерно в суточном переходе, развернулось булгарское войско. Симонович приказал подтянуться и передвигаться в полной боевой готовности.
Заночевали, не разжигая костров и не снимая вооружения. К полудню следующего дня вышли на неприятеля.
Местом для боя булгарский полководец выбрал широкую поляну, ровную как стол. Луг пестрел цветами, кое-где виднелись заросли кустарника, весело щебетали птицы, и не верилось, что скоро на этом месте разыграется кровавое побоище…
– Участвовал я в нескольких сражениях с булгарами, – говорил Симонович Юрию, когда они проезжали между выстроившимися перед сражениями рядами войск. – Оснащенность войска у них неважное, значительно уступает нашему. Конница только легкая, никакой панцирной защиты лошади не имеют. Так что в вооружении у нас явное преимущество, и этим мы должны воспользоваться.
При виде близстоящего противника у Юрия стало нарастать возбуждение, руки зазудели, требуя работы. Хотелось рвануться вперед и еще раз испытать азарт боя.
– Я ставлю твою бронированную дружину в центр, – продолжал Симонович. – Твоя задача разрезать строй противника посредине, а потом мы их разобьем по частям.
– А если вклинимся и застрянем?
– Оставляю в запасе полк твоего отца. Киевляне хорошие рубаки, не раз сражались с половцами, так что помогут. Ну что, с Богом?
Не отвечая, Юрий ударил коня плетью и выскочил перед строем дружинников. Горяча коня, так что тот встал на дыбы, выхватил меч из ножен, высоко поднял над собой и крикнул, от волнения не слыша своего голоса:
– За Ру-у-усь!
Строй за ним охнул, а затем взревел сотнями глоток. Не раздумывая, бросил коня вперед и почувствовал, как сильное животное напряглось и заработало всем телом, набирая скорость. В душе нарастал жутковатый холодок, смешанный со сладким чувством опьянения; об опасности не думалось, было только желание схватиться лицом к лицу с противником…
Удар бронированной конницы был сильным, неприятельский центр прогнулся, но устоял. Началась кровавая и беспощадная работа мужиков, которая бывает в каждом бое, когда успех каждой стороны зависит и от вооружения, и от выучки, и от настроения воинов, и от много другого, чего нельзя заранее учесть и предугадать.
Булгарский предводитель бросил подкрепления по обе стороны от дружинников, стремясь взять их в клещи. Им противостояли пешие воины. Симонович напряженно всматривался в гущу сражающихся, стараясь определить, сумели ли русы сохранить строй, сражаются ли они плечо о плечо. Если дрогнут, смешают ряды, то дело примет опасный оборот. Среди мелькания мечей и пик, движения шлемов и щитов, когда, казалось, все перемешалось и невозможно ничего не разобрать, он все же опытным взглядом сумел заметить, что его воины не были сломлены и стояли насмерть. В эти страшные минуты они проявили чудеса храбрости и самопожертвования. Строй держался по всей линии битвы.
И тут воевода увидел, что в самом центре сражения дружинники вырубили вражеских воинов и вырвались на простор. В прорыв хлынула остальная масса всадников, все более расширяя брешь. Булгарский полководец бросил против нее своих всадников, но они были смяты и опрокинуты. И тогда он дал команду запасному полку. Застоявшиеся кони с ходу взяли в галоп. Удар свежих хорошо вооруженных воинов решил исход сражения. Булгары были разгромлены и бежали, скрываясь в чащах леса.
К Симоновичу подскакал Юрий. Лицо его было в крови, сполошно горели глаза, он выкрикнул:
– Дядька, все кончено! Разбили булгар в пух и прах!
Он назвал Симоновича так, как называл в детстве, потому что был потрясен битвой, когда прошел по краю смерти, и ему хотелось как-то отрешиться от этого убийства и вновь почувствовать себя обыкновенным человеком, может, даже сбросить годы и стать прежним, маленьким Юрой, когда прижимался щекой к груди воспитателя и слушал его рассказы про войны и походы…
Русами были захвачены весь обоз и гурт скота. Тут же на поле только что отшумевшего боя были разложены костры, стали варить и жарить мясо, воинам было роздано вино. Начался пир победителей…
А потом население городов с ликованием встречало воинов: наконец-то был положен конец набегам восточных разбойников. Киевский летописец записал: «В лето 6628 (1120) Георгии Володимеричь ходи на болгары по Волзе, и взя полон мног, и полки их победи, и, воевав, приде по здорову с честью и славою». В те времена имя князя Долгорукого произносилось или «Юрий», или «Гюрги», или «Дюрги», или «Георгий».
Юрий не переставал думать о Листаве во все время похода, теперь же не мог удержаться, чтобы как можно быстрее увидеть ее. Вот ведь какое странное и непонятное дело, размышлял он порой. Я женат, имею семью, а вот забыть ее не могу. Ну что в ней хорошего? Вокруг много красивых девушек, а мне она кажется всех прекрасней. У других холодная красота, а она вся светится, будто исходит от нее какое-то чудное сияние.
Юрий перебирал в памяти последнюю встречу, скомканную, смятую его нелепым поведением, его растерянностью, когда даже забыл отдать подарок и лепетал что-то невразумительное, не смог даже намекнуть о своих чувствах к ней. Ему стыдно было за свою нерешительность и слабодушие, но он вновь возвращался к их свиданию, изводя себя терзаниями. Он забыл, что, когда ехал из Киева, еще не был уверен, что любит ее; наоборот, считал, что они всего-навсего друзья. Страсть его зажглась после отъезда из Кучкова и особенно обострилась она во время похода; сражение, когда находился он на грани жизни и смерти, добавило новые силы в его пламя вспыхнувшей любви. И теперь у него не оставалось другого желания, кроме скорейшего свидания с Листавой; увидеть ее, посмотреть на ее лицо, взглянуть в ее бездонные синие глаза, а потом будь что будет!
И потому, едва отведя положенные по случаю победы торжества, он, сославшись на неотложность дел, оседлал коня и в сопровождении десятка дружинников, поскакал в Кучково. Он прибыл тогда, когда у боярина в тереме шел пир горой: боярин продолжал праздновать победу над булгарами.
– Князь! – вскричал он, увидев Юрия. – Как это здорово, что ты внезапно нагрянул! Садись скорей за стол, дорогим гостем будешь!
Кучка уступил ему свое кресло, сам пристроился рядом. Слуги тотчас наполнили всем кружки, боярин поднял свой бокал, выкрикнул зычно:
– За здоровье нашего князя! Слава!
– Слава! Слава! Слава! – проревели в ответ пьяные голоса.
Когда в кружки еще раз было налито вино, Кучка провозгласил:
– За нашу победу! Слава!
В ответ вновь трижды прогремело «слава!».
После этого пир распался на несколько групп. Одни занялись разговорами между собой, другие кинулись в пляс, иные сидели и молча ковырялись в тарелках.
Среди приглашенных была и Агриппина. Ее горящий взгляд чувствовал Юрий на себе с самого прихода в гридницу. Он чувствовал, что достаточно ему мигнуть, как она выскочит вслед за ним наружу и поведет в свой дом, однако про себя решил, что этого никогда не случится. «Хватит, повеселились, – с некоторой даже озлобленностью думал он, хотя понимал, что она ни в чем перед ним не провинилась. – К прошлому возврата нет и не будет!»
