Владислав Бахревский - Свадьбы
И Мурад с удовольствием прочитал еще две выдержки из книги Кучибея.
«Веющие холодом вздохи угнетенных сокрушают династии, слезы глаз страдальцев потопляют государство в воде погибели. От безверия мир не разрушится, а будет стоять себе, от притеснения же не устоит. Справедливость есть причина долгоденствия, а благоустройство положения бедняков есть путь падишахов в рай».
Ноздри Мурада гневно раздулись.
«Никто не мог в былые времена сопротивляться мечу. Меч ислама был всепобеждающ и во все четыре стороны запускал острие свое.
Разрушить такое прелестное государство взяточничеством не годится».
Мурад горько и долго хохотал. Хохотал до тех пор, пока из глаз у него не полились слезы. Тогда он хлопнул в ладоши и приказал слуге:
— Позовите ко мне Бекри! Бекри и поэтов!
* * *Хранитель книг и рукописей появился, как тень, и унес фолиант Кучибея Гёмюрджинского.
Султан Мурад стремительно прошел через дворцовые залы и переходы в комнату с бассейном. Сбросил, наконец, маскарадные одеяния. Вошел в воду.
В тот же миг явились толпою наложницы. Его перепугал их щебет. Вода растворила страдающую плоть, и дух его впал в блаженство безволия. Слово — враг покоя. Сказать — уже властвовать. Властвовать — ввергнуть себя в суету.
Нашел глазами евнуха. Евнух заколебался — верно ли он понял, и, заглядывая издали султану в глаза, бросился па свое, сверкающее белизной тел, стадо и, шипя, как гусь, погнал вон.
Мурад прикрыл глаза в знак одобрения и вдруг вскочил на ноги. Вспенивая воду, стремительно пересек бассейн. Грудью бросился на мраморный барьер и поймал-таки за прозрачное покрывало замешкавшуюся наложницу. Она оглянулась в испуге, увидела, что это Его величество, обмерла, но султан тянул ее к себе. Она, невольно упираясь, приблизилась к нему, присела на корточки, потому что Мурад снизу шептал какие-то слова. Наконец она услышала:
— Роди мне сына! Ты будешь первой под солнцем!
— Повелитель! Я готова выполнить твою волю!
Мурад озадаченно глядел на ее прекрасное лицо и засмеялся. Это было смешно. На этом свете все было настолько нелепо и смешно, что смеяться хотелось до тех пор, пока не лопнет сердце.
— Ступай!
Мурад выпустил покрывало девушки и спиной прыгнул на воду.
Евнух почтительно уводил осчастливленную беседой и приглашением на ложе, а Мурад, забившись в уголок бассейна, смотрел им вослед, мучительно морща лоб, словно у него ломило виски.
В следующее мгновение он хлопнул в ладоши и окружил себя слугами. Ему растирали спину, его одевали, его несли в алую комнату, где его ждал верный Бекри.
О! Бекри был единственным в Серале, перед которым Мурад представал не Убежищем Мира, падишахом, гением войны и богом правосудия, а всего-навсего человеком. Смертным, как все; как все, и счастливым и несчастным. Слабым, как все. Как все, ожидающим радостей и перемен к лучшему.
Встреча с Бекри была удивительной и роковой. О том, что она роковая, Мурад знал. Знал, но не желал что-либо изменить в своей жизни.
Шел однажды Мурад по Истамбулу. Шел, окруженный вельможами и немыми. Встречный человек, будь то мужчина или женщина, спешил пасть ниц. И вдруг на пути султана встал пьяный. Раскинул руки, загораживая улицу.
— Поцелуй прах ног владыки! — зашипели на него в ужасе придворные.
Но человек в ответ на их слова сплюнул и шагнул к Мураду.
— Приятель, а не продашь ли ты мне свой паршивый Истамбул? Сколько возьмешь за него? Да я и тебя вместе с твоей столицей куплю. Продавай, не думай долго. Ты, невольницею рожденный, будешь доволен платой!
Человек был пьян — непростительное нарушение шариата. Человек не склонил головы перед султаном — непростительное попирание чести Его величества. Человек первым заговорил с султаном, и не просто заговорил, но смеялся ему в лицо, — непростительное унижение власти и основ государства. Наконец, человек нанес личное оскорбление султану — назвал султана сыном невольницы. Жены султанов рабыни, но что обиднее правды, о которой все знают и все молчат?
Сверкнули мечи.
Но Мурад поднял руку.
— Не трогать. В Сераль его.
И наутро пришел в комнату, где продирал глаза мрачный, как туча, пьяница. Он опять не поклонился султану. Мурад спросил его:
— Как тебя зовут?
— Бекри.
— Бекри, я готов продать Истамбул, но себя продавать не буду. Если ты берешь Истамбул без меня, бери, но чем ты готов платить?
Бекри выпучил на Мурада глаза. Но потом махпул рукой.
— Я оставлю тебе твой Истамбул и могу дать самого себя в придачу, если ты велишь принести вина.
Вино принесли. Бекри припал к горлышку кувшина, а когда отвалился, по его лицу расплылась улыбка благодати.
Бекри подмигнул султану.
— Ты, я так думаю, и не пробовал этого? — Постучал костяшкой указательного пальца по кувшину. — А зря.
И снова присосался к горлышку.
— Не пробовал, — признался Мурад, который смотрел на Бекри во все глаза. — Но я попробую. Этот напиток делает тебя нечувствительным к земным делам, суть которых — страх.
Султан приказал подать еще один кувшин вина, для себя.
Выпил. Понравилось. Принесли еще кувшин, этот выпили с Бекри, глотая из горлышка по очереди. Что было потом, Мурад не помнил. Проснулся с головой, которая, казалось, вот-вот лопнет, как переполненный пузырь.
— Я тебя сейчас подлечу! — пообещал Бекри и приказал нести вина.
Султан выпил, и боль в голове угасла. Будни показались праздником, всякому вопросу нашелся ответ. И они снова напились.
С той поры Бекри стал жить в Серале, а Мурад стал пить вино. Он пил каждый день, а чтобы вразумить весь этот неразумный и упрямый мир, разрешил пить вино всем подданным империи. И никто не смел перечить султану Мураду IV, а Бекри восхвалял его.
Вот и теперь султан пришел к Бекри, возлежащему на коврах, и Бекри без лишних слов протянул султану золотой рог, наполненный вином до краев.
— Критское, мой повелитель. Я нахожу его замечательным.
Мурад отхлебнул глоток, подержал вино во рту, смакуя.
— Ты прав, Бекри!
Осушил рог, бросил его Бекри и пошел к поэтам.
Поэты ждали Его величество в киоске султана Ахмеда.
Вечерело.
Пахло розами.
Звенели струи фонтанов.
Мурад сел на ковер. Голова после купания и вина кружилась, но легко. Он не вглядывался в лица поэтов. Они — как цветник, в шелках и бархате, — чиновники, имеющие сытные посты. Мурад медленно прикрыл огромные свои глаза тонкими веками с негнущимися стрелами ресниц.
Когда ресницы, пройдя друг сквозь друга, сомкнулись, кто-то из поэтов, поднявшись, заговорил стихами:
Заботы в сторону!
Во имя бога, посмотрите,
Сколь приятен юноша,
Подносящий нам вино!
Как волшебная роза,
Предстал он перед нами — невеждами.
Время веселия!
Слова лились, ласкали слух — и только. Все эти стихи, как южный ветерок в холодный день, который, касаясь щек и губ, не в силах разорвать одежды и бить наотмашь в грудь, покуда ребра не лопнут, покуда сердце, обнаженное и беззащитное, не обмакнет те разрушительные строки в закипевшую от неприятия или от восторга кровь.
Стихи лились, а в голове Мурада, как тяжелые камни, ворочались слова Кучибея: «Ни великого, ни малого, ни хорошего, ни дурного — не распознать стало… Беи не правят, блюстители божественного закона не судят, сборщики податей не собирают денег. Государство впало в неизлечимую болезнь…»
Мурад открыл глаза.
— Здесь ли Нефи?
— Я здесь, государь! — С ковра поднялся маленький коротконогий человек с толстой бычьей шеей, с толстыми руками борца.
— Друг мой Нефи! От благоуханий роз, потока вин, льющихся в стихах наших сладкозвучных поэтов, хотелось бы перейти за стол, где едят мясо. Друг мой…
«А давно ли этот друг был изгнан из Сераля, отставлен от должности письмоводителя и лишен чести быть приближенным?»
— …Розы прекрасны, но от их запаха, если их много, душно. Ветерку бы! Нет ли у тебя новой сатиры?
— Есть, государь.
— Спасибо, Нефи. На кого же обращены стрелы твоего неспокойного ума?
— На Байрам-пашу, мой повелитель.
— На нашего великого визиря? Я жажду послушать… По правде говоря, я боялся, что те гонения, которым ты подвергся за свои «Стрелы судьбы», сделают тебя благоразумным, как благоразумна овца, пасущаяся возле пастуха.
— Государь, я, говорят, родился поэтом, поэтом и помру. Я в это верую.
— Похвально, Нефи. Читай!
Нефи начал глухо, но, раскаляясь на каждой новой строке, взвинтил себя, и голос его зазвенел, как хорошая сталь.
Проклятие чужим, которые без
церемоний лезут на жирные, почетные места! Но если в Дверь[25] посмотрит правоверный, его взашей, — правоверными у нас пренебрегают. Отчего ж, скажите мне,
