Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
Он стоял на самом пороге, в упор смотрел на солдат и медленно качал головой. Потом мы услышали его голос. В первый раз Вася говорил не шепотом.
– Ну, что вы уставились на нас? – обратился он к солдатам. – Что вы, людей не видели? Испугались? Не бойтесь, мы вам ничего не сделаем!
Он говорил по-русски, и солдаты, да и многие заключённые, ничего не понимали. Но Васю это не смущало. Он сделал шаг вперед, переступил через порог и продолжал свою речь тихо, уверенно, словно беседовал со старыми друзьями:
– Вы – солдаты, и мы – солдаты! Что же, будем убивать друг друга?
Я принялся торопливо переводить. Вася немного помолчал, как бы ожидая ответа конвоиров, и снова заговорил:
– Думаете, фюрер пожалеет вас? Как бы не так! Вам тоже не выйти отсюда живьем! Ну, что же вы молчите?
– Да что они понимают! – сердито крикнул болгарин.
– Нет, понимают! – отозвался Вася. – Они – люди, значит, должны понимать! Не поймут сразу, надо сто раз, двести раз объяснить. Сумей объяснить – и поймут.
Он снова повернулся к конвоирам и, глядя то на одного, то на другого, продолжал:
– Не родился же ты в этой форме? Думай, браток, думай! – Он постучал пальцем по собственному лбу. – Пора уж тебе и подумать!
Никто не сомневался, что убежавший наверх комендант вот-вот вернется с отрядом эсэсовцев. Слушая разговор Васи с конвоирами, мы в то же время чутко прислушивались к тому, что делалось там, в глубине коридора, за поворотом. Однако всё было по-прежнему тихо, и это не только удивляло, но почему-то даже раздражало многих. Старик Амадей, стоявший в самом углу камеры, вдруг подал голос:
– Ну что там наконец? Идут они?
– Идут! – ответили ему.
Да, они шли. В коридоре слышался гулкий топот.
Мы, словно сговорившись, быстро улеглись на свои места. Наступила тишина, самая обычная тишина спальной камеры. Казалось, будто люди просто устали и их сморил сон, когда эсэсовцы – их было человек десять да несколько осталось за дверью – ворвались к нам. Последовала команда: всем встать и построиться в проходе. Лишь немногие подчинились ей. Начальник отряда повторил приказ. Эсэсовцы, на этот раз вооруженные автоматами, злобно ругаясь, принялись грубо расталкивать заключённых. Они взбирались на вторые и третьи нары и с помощью прикладов сбрасывали оттуда людей. Дверь по-прежнему была открыта настежь; на пороге стояли эсэсовцы с наведенными на нас автоматами. Вдруг вспыхнул яркий свет: к обычному освещению прибавился мощный луч дополнительного прожектора, направленный в камеру из коридора.
Долго пришлось эсэсовцам, пыхтя и ругаясь, лазить по нарам и гнать оттуда людей. Мне запомнились оба «капуцина»; они долго зевали, потягивались и кряхтели, словно обиженные тем, что их так некстати разбудили. Кто-то из заключённых встал в строй и тут же прислонился к стене, делая вид, что снова задремал. Другие долго искали свою обувь – тряпичные шлепанцы, чтобы не становиться босыми ногами на пол.
Начальник эсэсовцев ругался и угрожал, но это мало помогало делу. Прошло не меньше получаса, пока все заключённые наконец поднялись. Но вот нары опустели, людей построили в две шеренги. Мы поёживались, зевали, прислонялись к стенке, тесно прижимались друг к другу, будто бы отчаянно борясь со сном, всеми силами показывая своё равнодушие к появлению сердитого начальника, невесть зачем пожаловавшего к нам в столь неудобное время и помешавшего наслаждаться отдыхом.
Должен вам сказать, что мне впервые в жизни довелось видеть подобный метод борьбы. Прежде я и понятия не имел о том, что это такое. Отвечать на негодование врага равнодушным позевыванием, клевать носом и прислоняться к стене, чтобы хоть минутку соснуть, когда на тебя наведено дуло автомата, – это, можете мне поверить, не всякий умеет. Когда я посмотрел на Васю и увидел, как угрюмо он уставился в пол, будто только что неожиданно разбуженный и продолжающий стоя спать, мне, в самом деле, показалось, что эсэсовцам долго пришлось его будить. Раньше мне представлялось, что в подземелье мы забыли о том, что мы люди и, следовательно, ничему не научились, а теперь выяснилось, что, живя под землёй, под неусыпным невидимым контролем начальства, в постоянной опасности, мы научились мечтать о настоящей жизни, любить её и с мыслью о ней бросаться в неравную борьбу, применяя самые неожиданные и рискованные средства.
Я был совершенно ошеломлен, услышав позади шепот.
– Момус! – прошептал Отто почти в самое ухо Шарлю.
Тот кивнул головой и задумался. Потом нагнулся к Отто и сказал:
– Ормузд!
Они продолжали игру, и, казалось, не видели ни эсэсовцев, ни заключённых. На этот раз друзья решили вспомнить всех известных им древнегреческих, древнеримских и древнеперсидских богов и богинь.
– Я вас проучу, мерзавцы! – крикнул начальник отряда после того, как эсэсовцы доложили ему, что заключённые подняты на ноги и построены.
Он остановился почему-то против Михеля и поднёс кулак к самому его носу.
– Ну! – прорычал начальник.
По мере того как в камере устанавливалась тишина, злость и негодование начальника становились всё неистовее. Вот он бешеным взглядом уставился на Отто. Казалось, ещё мгновение – и он бросится на эстонца с кулаками. Нет, только прошипел то-то и прошел дальше. Остановился против Цоя.
– Китаец? – спросил начальник, скривив губы в презрительной гримасе и поднося кулак к лицу заключённого.
Стояла напряжённая тишина. Цой смотрел прямо перед собой, равнодушно склонив голову к плечу, словно вопрос был обращен не к нему.
У начальника отряда от злости дрожали губы. Он грозил кулаком, тыча им в лицо то одному, то другому. Внезапно возле двери поднялся шум. Эсэсовцы расступились. На пороге появились оба конвоира и застыли в ожидании, вытянув руки по швам. Начальник отряда быстро повернулся в их сторону и пробормотал что-то себе под нос. Потом шагнул к одному из заключённых, стоявшему ближе к нему, и, ткнув ему в грудь указательным пальцем, спросил:
– Этот?
Конвоиры вылупили глаза, как бы стараясь вспомнить. Не дождавшись ответа, эсэсовцы вытолкнули заключённого из шеренги.
– Этот? – продолжал начальник, указывая на Амадея.
Конвоиры молчали. Сильный удар в затылок отшвырнул старого итальянца к двери.
– Этот?
На сей раз, рука начальника указывала на Васю. И тут случилось нечто неожиданное и непонятное: конвоиры вдруг зашевелились, а Ганс даже энергично покачал головой.
Я не верил своим глазам. Промелькнуло воспоминание, короткое, как вспышка молнии: я снова видел, как Вася говорил с конвоирами, слышал его голос, убедительный и спокойный: «Думай, браток, думай! Не родился же ты в этой форме!» Неужели человеческое слово имеет такую силу?
Вася продолжал стоять на месте, по-прежнему угрюмо уставившись в пол. Начальник отряда что-то пробурчал и опустил руку. Потом, постояв немного в нерешительности, круто повернулся и пошел к выходу. Солдаты вытолкали двух отобранных заключённых за дверь.
– Я вас проучу, мерзавцы! – напоследок крикнул нам начальник. – Немедленно ложиться спать, и чтобы я о вас больше не слышал!
Он вышел. Прожектор выключили, дверь закрылась. Ключ тяжело повернулся в замке.
Говорят, что человек обычно чувствует приход своего последнего часа. Я вспоминаю об Амадее. Какой-то внутренний голос подсказал ему, что приход эсэсовцев избавит его от этой горькой жизни. Недаром же он с таким нетерпением ждал их появления и спрашивал: «Ну что там, наконец? Идут они?»
И вот они пришли и ушли, а мы остались на своих нарах. Начальство приказало немедленно ложиться, но, право, нам было не до того. Никто не мог ни спать, ни разговаривать, ни у кого не было сил шевельнуться.
Хотелось сидеть молча и ни о чём не думать. Я поднял голову и посмотрел на нары. Вот у стены примостился Шарль, рядом с ним Отто. Им сейчас не до игры… Рядом со мной, понурившись, сидит болгарин Иван. Вася поджал под себя ноги и молча смотрит на тёмные тени, застывшие на нарах…
Сколько времени длилось это оцепенение? Не знаю! Вероятно, мы бы не скоро пришли в себя, если бы внезапно какой-то странный звук, похожий на икоту, не заставил всех нас встрепенуться и повернуть головы в сторону того угла, где лежал Михель.
Али, сосед Михеля, склонился над ним, что-то прошептал и тихонько дёрнул его за руку. Потом приложил ухо к груди гравёра. Мы издали с тревогой наблюдали за тем, что делает Али.
А делать уже было нечего. Там, в дальнем углу, где на стене стекался пучок лучей прожектора, с верхних нар свешивалась голова Михеля. Большая, без тени растительности, с кожей цвета плесени, она издали казалась распухшей. Али посмотрел в нашу сторону и махнул рукой.
«Вот он и пришел, твой конец, Михель! – подумал я. – А ты считал, что до него ещё бог весть сколько месяцев и лет, сердился на нас за то, что мы собираемся по ночам и ставим под удар твою жизнь!»
Думал я ещё тогда, что в нашей камере-общежитии, наверно, были такие, что позавидовали Михелю. В самом деле, какое это счастье – в одно мгновение избавиться от всего, что тебя окружает и ещё ждёт в этом подземелье!..
