Хаим Зильберман - ВОССТАНИЕ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
И снова звучат в моих ушах слова: «…кое-кто придёт нам на помощь».
Кто придёт на помощь?.. Моё сердце начинает стучать быстрее, тревожнее. «Может быть, комендант не один? – спрашиваю я себя. – Может быть, есть ещё и другие?»
И уже перед подъемом, под самое утро, мне вдруг вспомнилось, о чём мы говорили накануне вечером. Мы упоминали обо всём, что связано с прекращением работы, старались угадать, к каким, не то что возможным, а скорее всего вероятным, испытаниям и последствиям мы должны быть готовы…
Что изменилось в нашем цеху на следующее утро, когда мы пришли на работу? Ничего не изменилось, всё было по-прежнему! Всё лежало на своих местах, ничего не было передвинуто, не прибавилось ни столов, ни инструмента. Почему же мне показалось, будто в цеху произошли какие-то очень заметные перемены, что исчез тот унылый, серый налёт, который лежал обычно на каждом предмете, и что люди в мастерской, ещё вчера мрачные, ушедшие в себя и до предела раздраженные, стали как будто более внимательно смотреть друг на друга, спокойно и уверенно ожидая чего-то?
Не казалось ли это мне? А может быть, так оно и было на самом деле? Я вам уже говорил, что без миражей пустыня – не пустыня. Спокойствие и уверенность, которые, как мне казалось, царили в мастерской, на самом деле жили только в моем воображении. Что же касается ожидания, то тут я не ошибся. Могу поручиться, что на этот раз не только члены комитета, но и многие другие заключённые с нетерпением ждали прихода Фогеля, который, как вам уже известно, являлся для того, чтобы пожелать нам доброго утра и разрешить выдачу завтрака.
Мы ждали не пожелания доброго утра, не завтрака даже. Мы ждали новых сообщений, и, хотя сегодня, по нашим предположениям, Фогель должен был прийти не из цеха оттисков, а оттуда, где находился линолеумный цех, наше нетерпение не стало меньше. Мы то и дело поглядывали друг на друга и поворачивали головы в сторону двери: не идёт ли Фогель? Не слышно ли скрипа сапог в коридоре?
Но вот послышался знакомый стук тележки, на которой развозили еду. Вот уже комендант вышел из своей каморки, с кем-то поздоровался, заговорил. Не с Фогелем ли? Мы переглядывались, стараясь услышать хоть одно слово, и ждали… Когда же наконец щёлкнет замок? Принесёт ли Фогель очередное послание? Что сообщат из других цехов? Поступил ли заказ, о котором мы столько думали, а если поступил, то будут ли его выполнять? Как отнеслись к этому заказу в соседних цехах? Может быть, его уже делают…
По-видимому, я всё-таки неисправимый романтик. Поверите ли, когда Фогель переступил порог и скрипучим голосом произнес: «Гутен морген!», я чуть было не крикнул на весь цех: «Гутен морген, герр Фогель, гутен морген!» – до такой степени я был взволнован ожиданием.
Болгарин Иван стоял возле двери, как солдат на боевом посту. Он уже приготовился, едва только за Фогелем закроется дверь, поднять долгожданное послание и мгновенно передать его кому-нибудь из членов комитета. Люди замерли в напряженном ожидании. В мастерской стояла такая тишина, что казалось, можно было услышать, как бьются наши сердца.
Фогель повернулся на месте, сделал один-единственный шаг, отделявший его от двери… и вдруг остановился. В первый момент мы даже не поняли, в чём дело. Побагровев от ярости, Фогель быстро нагнулся, соскреб с подошвы своего сапога кусочек хлебного мякиша, выбросил его за дверь и громко выругался:
– Грязные свиньи! Чёрт вас возьми! Обожрались тут! На фронте солдатам не хватает еды, а эти свиньи хлебом бросаются… Ну, погодите, я вам срежу паек!
Вам когда-нибудь приходилось бывать в доме, откуда только что вынесли покойника? Вы не обратили внимания на оставшихся в доме людей, как они сидят по углам молча, не глядя друг на друга, будто они виновны в том, что человек умер… Никто уже не плачет. Вероятно, только теперь эти люди поняли, что слёзы ещё никогда никому не помогли.
Мы сидели на своих местах и медленно дожевывали завтрак. Обжираться так обжираться! Почему-то мы старались не смотреть друг другу в глаза, словно каждый чувствовал себя виноватым в том, что случилось. Поэтому, видно, никто и не заметил, как возле Васи вдруг очутился высокий, чуть сутулый старик. Это был Амадей. Когда мы подняли глаза, итальянец держал руки Васи в своих огромных ручищах, ласково пожимал их и без конца повторял:
– Бог поможет!.. Святая мадонна милостива!.. Вася благодарно кивал головой и уговаривал старика:
– Тише, тише, не так громко!
Это было непонятно и, если хотите, даже неправдоподобно. В самом деле, что же произошло, что могло так потрясти и взволновать давно очерствевшую душу старого итальянца? Ведь он как будто ничего не знал. Он не должен был знать, что с приходом Фогеля мы связываем какие-то надежды. Признаюсь вам, при виде этой сцены мне стало стыдно за себя и за наш комитет. Стало быть, наша конспирация ничего не стоит: все наши секреты, все надежды и мысли известны каждому обитателю камеры, и они только делают вид, что ничего не знают! А теперь старик Амадей и вовсе махнул рукой на все наши тайны.
На душе было неспокойно. Может быть, этим и объяснялся невыносимый приступ тоски, вызванный утешениями старика. Должен вам сказать, что один вид Амадея наводил на весьма горькие размышления. В этом нет ничего удивительного – и вот почему.
В наш век, богатый длительными и кровопролитными войнами, мы видели немало самых невероятных, я бы даже сказал, «изысканных» калек. У нас в Польше они встречались в каждом городе, в каждом селении, на всех дорогах. Без них местный ландшафт выглядел бы, вероятно, довольно уныло. Дело в том, что наш натренированный, видавший виды глаз давно стал примечать, что во множестве форм, щедро созданных окружающей нас природой, оказывается, нет гармонии. Для этого, видите ли, не хватало человека на тележке, заменяющей ноги, человека с болтающимися, пустыми рукавами или человека с тяжелой клюкой и чёрной повязкой на глазах. Что и говорить, наши современники славно потрудились над тем, чтобы изменить созданные дикой природой и порядком надоевшие цивилизованному миру формы. Мы стремились к гармонии – вот в чём дело! И всё же старик Амадей не укладывался в наши понятия о гармонии, пускай даже самой что ни на есть современной.
Мы привыкли к тому, что на войне люди лишаются рук, ног, глаз. Мы видели солдат, на лице у которых вместо носа торчал какой-то жалкий огрызок. Это – следы войны. Это понятно. Но человека без ушей я увидел впервые только в нашем подземелье. Это уже следы последней войны, переплюнувшей все предыдущие войны, в которой хорошо вооруженные солдаты и офицеры одерживали решительные победы в схватках со стариками и детьми. Уверен, что, встретив однажды человека без ушей, вы невольно остановитесь, и, хотя вы, солдат, сталкивались, может быть, с самыми невероятными жестокостями войны, вы всё же долго не сможете забыть этого несчастного.
Впрочем, я слишком много говорю об Амадее. Признаться, мне бы очень хотелось рассказать, вам, как он попал в подземелье. Но не буду, не буду! Ведь у каждого из нас за плечами были свои страшные дни, каждый, так или иначе, очутился в этом плену, на глубине нескольких десятков метров под землёй.
Цоя, например, доставили к нам на самолете с другого континента. Он сидел в тюрьме в Иокогаме за невзнос квартирной платы. И вот в тот день, когда он должен был предстать перед судом и объяснить, почему в течение нескольких месяцев не платил хозяину за комнатку, его вывели за стены тюрьмы, посадили в машину – и увезли… Несколько суток он летел на самолете – над Азией, Африкой, над Средиземным морем – и, наконец, очутился у нас. Шеф иокогамской тюрьмы, с такой лёгкостью согласившийся отдать Цоя нашему начальству, ничем не рисковал: ведь Цой – кореец. Станет ли тюремное начальство отчитываться перед кем-нибудь за исчезновение корейца? Да полноте! Правильнее будет поставить вопрос по-иному: кто станет тревожить самого шефа тюрьмы из-за какого-то корейца?
А здесь Цой был нужен, очень нужен! У этого двадцатитрёхлетнего парня пальцы были чувствительны, как у хирурга, подвижны, как у пианиста, талантливы, как у истинного художника. Он мог в полной темноте нащупать кончиками пальцев тончайшую паутинку, а если понадобится – и нарисовать на бумаге всю сеть, сотканную пауком, всю, до последней нити. Обычные перья или карандаши, пусть самые острые, ему не годились. Цой сам точил их каким-то особым способом. Когда-то он написал письмо любимой девушке на рисовом зерне… Мы не решились спросить, что было в этом письме,
Али попал к нам совсем другим путем. Его попросту украли на улице.
Вы не верите, что можно среди бела дня, на одной из шумных улиц большого современного города украсть живого человека? Эка невидаль! Сейчас подобные дела практикуются на каждом шагу, и методы похищения разработаны до тонкости.
Одна известная сыскная контора, например, ещё задолго до войны широко рекламировала во многих газетах Старого и Нового Света свой, фирменный, метод увода взрослых людей обоего пола среди бела дня, как говорится, на глазах у изумленной публики.
