Карен Харпер - Королева
— Я воспитывалась у сэра Филиппа Чамперноуна в Модбери, в Девоне — он кузен моего отца. И уже четыре с половиной года нахожусь при дворе, в свите королевы.
— О, это целая вечность — тут нелегко долго оставаться в фаворе. Только, пожалуйста, никому не передавайте моих слов.
Джон Эшли пустил Брилла шагом — вероятно, для того, чтобы мы успели поговорить. Начищенные до блеска сапоги Джона были испачканы грязью. Я представила себе, что это мой странствующий рыцарь, потому что обожала старинные повести о рыцарской эпохе, особенно легенды о давно исчезнувшем Камелоте[36]. Наряд Джона Эшли, должно быть, напоминал мне о Ланселоте: он был одет в костюм из крепко пахнущей черной кожи. Собственная его кожа была загорелой, несколько темнее, чем у большинства бледных англичан по весне. Лицо выглядело суровым: прямой нос, густые брови над небесно-голубыми глазами, коротко подстриженная бородка. Ресницы у Джона были недопустимо густыми для мужчины. Удивительно, но от его звучного голоса у меня мурашки бегали по коже. На вид он был моих лет, может, чуть старше, и мне стало очень интересно, женат ли он.
— Вы оставили в Норфолке семью? — напрямую спросила я, когда Джон Эшли остановил коня у большого шатра, вокруг которого сновали оруженосцы и пажи.
Правду говоря, я чуть не позабыла, зачем меня послали, пока не увидела в своей потной ладони скомканный платок королевы.
— Только мачеху, отца да сводного брата — они выращивают лошадей, — ответил Джон, заставив меня впервые за многие месяцы вспомнить о своей семье.
В отличие от Тома и других знакомых мне придворных, этот человек выглядел серьезным и мудрым. Рядом с ним хотелось думать и чувствовать по-настоящему.
— Ну вот, — сказал он. — Вряд ли вы попадете внутрь — его величество, скорее всего, изволит отдыхать. Хотите, я вручу ему то, с чем вас послали, а потом мы с Бриллом отвезем вас назад к трибунам? На словах что-нибудь надо передать?
Глядя в его внимательные и серьезные глаза, я кивнула, словно лишилась дара речи, потом быстро и путано пересказала то, что велела королева:
— С любовью от его любимой. Она надеется вскоре увидеться с ним наедине.
Джон Эшли улыбнулся мне, взял платок, и наши пальцы соприкоснулись. Том обязательно поддразнил бы меня или сказал какую-нибудь двусмысленность по поводу этой фразы, но Джон только заметил:
— Чудесная мысль для самого счастливого из смертных.
— Ой, ты только посмотри на этих дикарей! — завопила над ухом Мэдж Шелтон, прервав мои воспоминания.
Она показывала на барку с драконом, которая поравнялась с нами (в это время уже показались Тауэр и Лондонский мост). Рядом с драконом вдруг появились люди, одетые чудищами — с длинными волосами, в звериных шкурах, — и принялись скакать с воплями, а толпа, собравшаяся на берегах реки, хлопала в ладоши и кричала «ура». Анна с фрейлинами визжали от восторга и хохотали, глядя на столь необычное действо.
Я стояла среди них, разделяя всеобщее веселье, однако мои мысли снова уносились к Джону Эшли, и я представляла себе, что мы с ним не просто едем верхом на его прекрасном скакуне, а и сидим в одном седле.
Кое-кто поговаривал шепотком, что король предоставил Анне целую флотилию, устраивает торжественную процессию, пышную церемонию в честь коронации и пир, чтобы возместить ей унижение тайного венчания. Другие же утверждали: Генриху пришлось потрудиться, дабы завоевать ее, и завершиться это должно самыми пышными празднествами. Но были и такие, кто говорил — тоже шепотом, — что вся эта помпа нужна, чтобы Анну признали подданные, из коих многие по-прежнему хранили верность королеве Екатерине. Отвергнутая Генрихом жена лишилась теперь почти всей своей свиты и жила в глухой провинции, в сельских поместьях вроде Бэкдена и Кимболтона. Принцесса Мария, также отказавшаяся признать новую королеву (Анна Болейн в последнее время была охвачена одним желанием — заставить Марию подчиниться), была, подобно матери, отослана подальше от двора и своего отца.
В тот день, когда Анна торжественно въезжала в Лондон, я с восторгом участвовала в коронационном шествии, которое из Тауэра направилось к Вестминстерскому дворцу. А уже оттуда Анна следующим утром прибыла в аббатство на церемонию коронации.
Мы с Мэдж Шелтон ехали на церемониальной колеснице, которой правил дворянин из свиты его величества. Мы страшно гордились новыми платьями из красного, расшитого золотом бархата, который нам отпустили на казенный счет по мерке. А что самое замечательное — впереди я видела не только богато разукрашенный паланкин королевы, но и широкую спину Джона Эшли, который покачивался в седле своего горделиво выступающего скакуна.
То был день триумфа Анны Болейн, но я считала, что и моего тоже. С недавних пор мне уже не нужно было выполнять поручения Кромвеля, но я осталась среди фрейлин королевы и извлекала из этого все возможные выгоды, причитающиеся мне по положению. Мне удалось избежать жизни с мачехой, которую я терпеть не могла, я получила — благодаря Кромвелю — приличное образование, которое стремилась пополнить, как только представлялась такая возможность. С позволения королевы я занималась с теми придворными дамами, которые не очень хорошо умели читать и писать. Анна была горячей сторонницей женского образования, включавшего в себя знакомство с основами вероучения. Я читала Библию самостоятельно, не ожидая, когда мне ее истолкуют священники. Королева стала одной из первых пропагандировать Библию Тиндейла, написанную по-английски, а не на латыни. Я удостоилась чести обсуждать богословские вопросы с королевой и даже с архиепископом Кранмером[37], духовным наставником Анны. Он с радостью воспринял новое учение, которое католики пренебрежительно именовали лютеранством.
Анна Болейн, несмотря на беременность, нарядилась в тот день в парчовое платье. Драгоценности сверкали и переливались на солнце. Вся кавалькада извивалась по узеньким улочкам, которые по случаю торжества посыпали свежим гравием. Повсюду вокруг нас и над нами лондонцы высовывались из окон, громко выкрикивая приветствия, а кое-кто и насмешки.
Иногда до нас доносились и возгласы «Боже, храни королеву Екатерину!», а временами — глухой ропот. Но не раз нам приходилось останавливаться, чтобы Анна могла полюбоваться вывешенными там и сям картинами в ее честь или же небольшими сценками-пантомимами. Один раз мы видели даже целое представление, которое было устроено на пожертвования рыночных торговцев. Декорациями служили многочисленные изображения античных богов и богинь, нарисованные по эскизам Ганса Гольбейна[38], портреты которого входили в моду среди придворных.
Но и сквозь звуки музыки, написанной в честь королевы, я слышала выкрики откуда-то из дальних рядов: «Королевская подстилка! Наложница!» А один раз даже отчетливо раздалось: «Шлюха!» Джон Эшли и еще несколько джентльменов подскочили к толпе и оттеснили нахалов, чтобы их выкрики не оскорбляли слух королевы.
Не раз и не два я замечала, как люди хохочут. Поначалу я решила, что они осмеливаются насмехаться над Анной. Хотя ее живот был заметен, он не так уж сильно выпирал под складками парадных одежд. Но вскоре я увидела, как в толпе показывают пальцами на сплетенные инициалы Генриха и Анны, начертанные краской на ее паланкине, на флажках, даже на нашей колеснице: «ГА. ГА. ГА».
На пиру в честь Анны, проходившем в старинном Вестминстерском зале, король распорядился оказать его избраннице наивысшие почести. Так было и нынче утром на церемонии коронации в аббатстве. Анну Болейн короновали (в отличие от королевы Екатерины) на троне святого Эдуарда, который до сего дня предназначался лишь для монархов-мужчин. Да и не возлагали на голову первой супруги короля Генрика корону святого Эдуарда — ею короновали властителей державы, а не их жен. Хорошо хоть эта часть торжеств прошла более благопристойно, нежели шествие, потому что никто из допущенных в стены аббатства не осмелился бросать косые взгляды на королеву. Теперь же, на пиру, Анна была щедро осыпана новыми почестями.
Ни единой живой душе не было позволено приближаться к королеве, кроме слуг, подносивших блюда и напитки. Король, как знали все, наблюдает за происходящим из боковой комнаты — сегодня царила одна Анна, и она одна была хозяйкой на пиру. Она восседала на мраморном троне своего супруга, а расшитый балдахин с золотыми кистями нависал над ее головой, словно вторая корона. За столом с ней был еще архиепископ Кранмер, но сидел он на почтительном расстоянии. Рядом с королевой стояли две графини, а две фрейлины (хорошо, что не выбрали меня) сидели на корточках под ее столом, согласно старинному обычаю. Время от времени Анна посылала их с какими-то поручениями или сплевывала в полотняные салфетки, которые они держали наготове, ту еду, что приходилась ей не по вкусу. Происходило это все на возвышении, к которому вели двенадцать ступеней, еще и отгороженному от нас, простых смертных, барьером.
