Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

С появлением Феди дела с гробом пошли в гору. В принципе он был готов, осталось смастерить крышку. Гроб покрыли лаком, выстлали мхом. Пьяный в стельку Василий примерил и остался доволен: в самую пору и мяконько.

—

Жаль, крышки нет, а то бы сразу живьем заколотили, — посетовал дед Кудряш. — Деньжонки-то, Васюха, ишшо остались? — Закатил хитрющие глазки, шепча, стал загибать на руке пальцы, подсчитывая оставшиеся до похорон денечки. — Неохота с тобой, горемыка, расставацца, да чё поделашь — судьба! Девять ден отведем в рабочей столовой, а сороковик и полугодовик — у нас. Дом свой, пропашша душа, срочно продай, иначе плакали поминки. Давай шевелись, время поджимат.

—

Не вздумай, Василий, продавать! — остерег настырный Федя. — Может, Бог даст, не помрешь. Если все будем в гроб ложиться да избы пропивать, от государства одни могилки останутся.

—

Молчи, оголыш! — взъярился отец, хватаясь за посошок. — У него на лбу написано — умрет. Довякашь, лужена глотка, напушшу порчу — покатисся по ожёнкам до самого Алдана…

Борцов, на всякий случай, внимательно посмотрелся в осколок зеркала, приткнутый за доску над верстаком. Пощупал вспотевший от страха лоб, но зловещих знаков не обнаружил. И растерялся.

—

Чё пялисся, как баба? — пристыдил окончательно рассердившийся дед Кудряш. — Не каждому дана колдовска влась. Это у меня зрение тако — сквозь землю вижу…

Снятые сбережения таяли как дым. Спевшаяся троица спешила, и крышка на гроб получилась коротковатой и косой.

Дед Кудряш в гневе оттаскал Федю за вихры.

—

Ты, оголыш, опильвал доски, тебе и скоблить новые…

В наказание вечером сыну выпить не поднес. Федя от досады хлопнул дверью.

Василию стало жаль обнесенного. Смахнул рукавом набежавшую слезу с небритой щеки и сказал с укором:

—

Зачем же так? Родная кровь все-таки.

В глубине души он был рад, что Федя отпилил доски короче. А то и вправду бы проворный дед Кудряш живьем заколотил в гроб.

—

Так-то оно так, родна кров, — согласился дед Кудряш. — Но зачем он сроки срыват? Шутошно ли дело хоронить без крышки? Погоди, я этого рыбака ишшо вздую!

—

Ни разу Федю с удочкой не видел, — икая, удивился бобыль. — Ин-те-рес-но…

—

Рыбак, да ишшо какой! — хвастливо приосанился дед Кудряш. — Летось ездил Федька на заработки и поймал в Алдане золоту сорожку. Она попросила: «Отпусти, три желания исполню». Лужена глотка и говорит: «Дай селедки хвое, граненый стакан да бочку спирта». Исполнила. «Спасибо, золота сорожка!» — поклонился Федька. Она отвечат: «Я не золота сорожка…»

—

А кто? — привстал с табуретки пораженный Василий.

—

Бела горячка! — выпалил дед Кудряш и заблеял, затряс сивой бороденкой.

А Федя — легок на помине. Сопя, протянул покорно отцу бутылку самогона. У рыженькой бабенки раздобыл — для Василия.

Дед Кудряш подобрел:

—

Не переживай, сынок, ишшо краше крышу замастырим. Правильно я говорю, Васюха, а?

Бобыль в ответ почесался и промямлил:

—

Баньку истопить бы.

—

На хрена попу гармонь? Помрешь — и вымоют. Дом, паря, продавай, пока не поздно, — опять взялся за свое дед Кудряш, выковыривая желтым ногтем затычку из горлышка бутылки. — Не тяни волынку. Чем завтра поправляцца будем? Средства профукали и дело не сделали…

—

М-да… — с завистью глядя на таракана, припавшего к вонючей капле самогона, робко произнес Федя. — С бухты-барахты избу не продашь. Покупатели на дороге не валяются.

Думали-гадали и решили продать Запоздалыша, пока окончательно не потерял вес. Накормили соленой рыбой, напоили водой, чтобы потяжелее был, и сплавили соседу-речнику почти за бесценок.

В поисках покупателя на дом, за поделкой крыши на гроб не заметили, как промелькнуло роковое число. Деньги, вырученные за кабанчика, кончились. Голосистая хромка умолкла.

Утром на общий совет мудрый дед Кудряш не явился, сказался больным.

Василий кое-как разлепил запекшиеся от затяжной пьяни губы:

—

Федор, какое сегодня число?

—

Двадцать второе.

—

Какое?! — резко приподнялся с постели бобыль — его била лихорадка.

—

Двадцать второе! — прорычал Федя: голова у мужика тряслась, из вывернутых наружу волосатых норок сломанного носа синим пламенем полыхал перегар. — Похмелиться бы…

—

Может, гроб продашь? — улыбнувшись украдкой, предложил Василий.

—

Попробую. — Федя, сутулясь, вышел на улицу.

А в это время дед Кудряш достал из-за шкапа припрятанную на пожарный случай заначку, поглядел в окно — не идет ли кто? — набулькал граненый, выпил и сказал сам себе:

—

Однако, паря, с Васюхой перестарался. Чо за гниль така пошла?! Скажи: бейся о стенку башкой — бьюцца. Прикажи: ложись и помирай — ложацца.

Походил-помурлыкал по горнице и серьезно спросил у стоящего в углу кривого посошка:

—

Ну чё, жеребец, куды нонче поскачем? Знашь, поди, где ишшо дураки водятся. Постой-ка, постой! Тебе подкову, гляжу, менять пора — до гвоздей износилась.

Федя вернулся на грузовике с радостной вестью. В поселке скончалась старушка, и он договорился уступить гроб с недоделанной крышкой за приличную цену. Ничего, что великоват для покойной — из большого не выпадешь. В эту осеннюю ночь голосистая хромка играла дольше обычного — провожала Федю на заработки в далекие алданские места, где водятся золотые сорожки.

Василий Борцов точно бы загнулся, не отпои его рыженькая бабенка горьким отваром тысячелистника.

Оклемался бобыль и отправился в отгостье к деду Кудряшу.

—

Обманул, сивый шаман! Сказал — помру, а я живу?!

—

Живи на здоровье… — усмехнулся проноженный насквозь дед Кудряш и захлопнул перед Василием дверь.

А картошку рыженькая бабенка выкопала. И когда успела?!

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

Рассказ

Рабочий поселок досматривает сны о счастливом будущем, а Юрша и Вальша уже спешат по дороге на озеро, где кишмя кишат искрянистые гольяны. Гонит ребятишек в такую рань на рыбалку загостившаяся в послевоенной стране нужда. Зарплата у родителей мизерная, а дома — шестеро по лавкам: бабушка Аксинья, бабушка Ульяна, Юрша, Вальша, Генка и Людка. Вот и помогают первенцы семье сводить концы с концами. Гольяны, по мнению отца, — славная поддержка, особенно в весеннее безмясье!

Жаркий май просушил дорогу, как сосновую плаху. Гулко отдается впереди резвый топоток брата и сестренки. На обочинах там и сям вспыхнули золотистые свечечки распустившейся мать-и-мачехи. На взгорках дружно высыпала свежая трава. Воскресное утро, радуясь зеленой обнове, подкидывает вверх смеющихся птах, и они, зависая на упругих крылышках в бездонном небе, похожи на рыбачьи поплавки, потревоженные поклевкой.

За плечами у Юрши латаный-перелатаный солдатский вещмешок: в нем — завернутая в чистую тряпицу черствая краюха ржанухи, узелок с солью, три дряблых картошины, тощий пучок батуна, да еще чумазый котелок, в котором весело звякают жестяные ложки, навевая Вальше думы о грядущей ухе.

Озеро встретило страшноватой тишиной и похожими на леших рогатыми корягами, притаившимися в истоптанном ветрами жухлом камыше.

Пугливо озираясь, ребятишки наживили дождевых червей на крючки, поплевали на них и закинули удочки. Гольяны не заставили себя долго ждать: берут жадно, без сходов. Вдруг за ближайшей корягой громко плесканулась ондатра.

—

Русалка?! — испуганно вздрогнула Вальша.

—

Водяной балует, — отважно успокоил Юрша. — Не трусь, отобьемся…

Взошло солнце, и страхи рассеялись. Ребятишки развели костер и сварили вкусно пахнущую ивовым дымком уху. Расправившись с ней, продолжили рыбалку — теперь надо наловить домой. Удочки так и свистят в руках, рассекая воздух.