Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного
Царь помолчал, понял его игру и принял.
— Так и быть, — сказал он с притворною горестью. — Хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государственные, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюся как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны!
Басманов не ожидал такого ответа. Он растерялся, а затем глаза его вспыхнули злобой.
— Спасибо тебе, государь, — сказал он. — Спасибо, что выгоняешь слугу твоего, как негодного пса! Пусть же другие в бабьем летнике перед тобою попляшут. Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!
— Колдовства? — удивился царь. — Да кто же здесь колдует?
— А хоть бы твой Вяземский! Зачем он по ночам ездит в лес, на мельницу к колдуну? Зачем, если не для того, чтоб извести твою царскую милость?
Царь пристально посмотрел на него, задумался. В опочивальню тихо вошел Скуратов.
— Государь, боярин Морозов челом бьет, чтобы допустил ты его.
— Морозов? — удивился царь. — Живуч, старый пес! Что он хочет?
— В обиде он на Афоньку Вяземского за то, что дом сожгли и насильно жену увезли.
Царь взглянул на Басманова испытующе.
— Ступай, Федора, передай обоим — и Морозову, и Вяземскому — пусть выходят на честный бой. Судятся судом Божьим. Кому Бог даст одоление, тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя, тот, хотя бы и жив остался, тут же примет казнь от рук палача! В Божьем суде не сила бережет, а правое дело!
Басманов ушел.
— Гриша, — царь ласково посмотрел на Малюту, — Федька на Вяземского показал, мол, ездил тот на мельницу колдовать и замышляет что-то против моего здравия.
— Оба они хороши! — нахмурился Малюта. — А сам-то Федька зачем туда ездил? Зачем сам-то такой же гайтан на шее прячет? Васюк Грязной своими глазами видел.
Царь перекрестился.
— Пока молчи обо всем, — велел он Малюте. — Я это дело разберу.
Вся площадь в Александровой Слободе была заполнена народом. Место царя было на дощатом помосте, покрытом червленым сукном.
Перстень подталкивал вперед Митьку, а тот, выставив дюжее плечо свое, раздвигал толпу. Новая одежда и шапки, надвинутые до глаз, делали их неузнаваемыми.
Басманов был приставлен вести поединок.
— Царь едет! Царь едет! — кричали все, волнуясь и снимая шапки.
Окруженный множеством опричников Иван Васильевич подъехал верхом к месту поединка, слез с коня, взошед по ступеням помоста и, поклонившись народу, опустился на кресла с видом человека, готовящегося смотреть на занимательное зрелище.
Позади и около него разместились стоя царедворцы.
В то же время на всех слободских церквах зазвонили колокола, и с двух противоположных концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба в боевых нарядах. На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы из наборных блях, наведенных через ряд серебром. Наручи, рукавицы и поножи блестел*! серебряными разводами. Голову покрывал высокий ший шак с серебром и чернью, а из-под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица, скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами. У бедра его висел на узорном поясе, застегнутом крюком, широкий прямой тесак. К правой стороны седла привещей был концом вниз золоченый шастопер, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с боярином в его славных, битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.
Под Морозовым был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по сторонам малиновые шелковые кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривою, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом.
Вооружение Вяземского было гораздо легче. Еще страдая от недавних ран, он предпочел легкую кольчугу. Ее ожерелье, подол и зарукавья горели дорогими каменьями. Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их рубиновыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а напротив, поднял ее так, что бледное лицо его и темная борода оставались совершено открытыми. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую когда-то заговорил мельник и на которую теперь твердо надеялся Вяземский. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шелковая рубаха с золотым шитьем, падавшая на штаны жаркого цвета, всунутые в зеленые сафьяновые сапоги. Их узорные голенища натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужной тесьмой.
Конь Афанасия Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремучими цепями из дутых серебряных бубенчиков. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам.
В это время раздался голос бирючей;
— Православные люди! — кричали они в разные концы площади, — зачинается судный бой промеж оружничего царского, князя Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своем в бою, и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь Пресвятой Троице, дабы даровала она одоление правой стороне!
Площадь затихла. Все зрители стали креститься. Басманов подошел к царю и проговорил с низким поклоном:
— Прикажешь ли, государь, зачинаться бою?
— Зачинайте! — сказал Иоанн. Басманов подал знак. Противники вынули оружие.
По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
Видя, что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его конюхам.
Стряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит: с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.
Стряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою бахромой.
Но Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.
— Что с тобой, князь? — спросил Басманов.
— Сымите с меня бронь! — проговорил Вяземский, задыхаясь. — Корень душит меня! Сымите бронь!
Он разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на котором висела шелковая ладанка. Отбросил ладанку в сторону.
Басманов незаметно подобрал ладанку и положил ее к ногам царя, торжествующе взглянув на него.
Морозов стоял над Вяземским с голым тесаком.
— Сдавайся, пес! Сознавайся в своем окаянстве!
— Нет! — сказал Афанасий Иванович. — Рано мне сдаваться! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда! Государь, — Вяземский повернулся в сторону царя. — Раны мои открылись, видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня стал!
— Вели кричать бирюч, — разрешил царь, — авось кто поудалее тебя найдется! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!
Тогда и Морозов подошел к царю.
— Государь, разреши и мне бирюч кричать. Не пристало боярину Морозову с, вяземским наймитом биться!
Как ни желал Иоанн погубить Морозова; но просьба его была слишком справедлива.
— Кричи и ты бирюч! — сказал он гневно. В это время через оцепление перелез Хомяк.
— Я заместо Вяземского! — и он прошелся вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями. — Выходи, кто смел! Много вас ворон собралось, но нет ни одного ясного сокола! Кто хочет со мной померяться?
— А я! — раздался неожиданно голос парня.
Митька, увидев Хомяка, узнал его.
— Ты кто? — спросил Басманов.
— Я-то? Я Митька! — Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своей смелости.
