Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного
— Веселые люди! — хохотали вокруг. — Видно, не здешние.
Хомяк, поглядывая, как слепые щупают землю высокими палками, что-то припоминал.
Мигнув на сторону, рыжий балалаечник нагнулся к Перстню.
— С какого конца петуха пускать? — спросил он, перебирая лады.
— Вон с того! — отвечал Перстень, поднимаясь. Рыжий песенник щелкнул по животу балалайки и отошел.
— Позови убогих ко мне, — велел Иван Васильевич Малюте.
— Да ты их, Ваня, знаешь ли? — спросила Онуфревна. — А что?
— Да полно, слепые ли они?
— Как? — сказал Иоанн, и подозрение мигом им овладело.
— Чуется мне — недобрые люди, а почему чуется, не спрашивай.
Малюта посмотрел со страхом на мамку.
— Чего смотришь? — сказала Онуфревна. — Ты только безвинных губишь, а лихого человека распознать — чутья-то у тебя на это не хватает, рыжий пес!
— Государь, — прищурился Малюта, — дозволь мне попытать этих людей.
— Не нужно, — сказал Иоанн. — Я их сам попытаю. Подай мне кольчугу, да ступай, зови.
Малюта вышел на крыльцо, перемигнулся с Хомяком.
— Эй, вы, веселые люди, хватит кувыркаться! — ухмыльнулся он. — Войдите во дворец, царь сказок хочет послушать!
Поверх кольчуги царь одел черный стихарь. С видом усталости лег на постель.
— Онуфревна, подай сюда посох. Теперь пусть войдут! — сказал он.
— Войдите, убогие, — сказала мамка. — Царь велел!
Перстень и Коршун вошли, осторожно передвигая ноги и щупая вокруг себя руками… Лампады слабо освещали иконостас. Онуфревна вышла, а Малюта с Хомяком притаились за дверью.
— Здравствуйте, слепые, — сказал царь, вглядываясь в черты разбойников, — муромские калашники, вертячие бобы. Какие же вы знаете сказки? — зевнул он.
— Всякие знаем, батюшка царь, какие твоя милость послушать соизволит.
— Добро. Начинай любую. Авось я, слушая вас, сосну! Малюта приложил ухо к двери.
— Где-то я уже видел эти кудластые рожи! — вспоминал Хомяк.
Тем временем в Слободе рыжий песенник расставлял людей, готовя пожар.
Мишук, Кудлатый и еще один разбойник по кличке Решето пробежали в проулок.
Перстень, продолжая нараспев сказку, покосился на Иоанна. Царь лежал с сомкнутыми глазами, издавая легкое храпение. Грозный, казалось, почивал.
— …И сказал Христос Бог, когда возноасился на небо: даю вам, говорит, гору золотую, реку медвяную, сады-винограды. Будьте сыты да пьяны, но пусть каждый возделает ниву свою! Пахарь пусть пашет и сбирает плоды земные. Воин пусть охраняет землю, жена любит мужа, а муж блюдет и печалует жену. Дети малые чтят родителей, а народ чтит государя, а он примером своим наставляет и учит добру…
Перстень откашлялся, наступая неприметно на ногу Коршуна.
Глаза царя были закрыты, дыхание ровно.
Снаружи вдоль тюремной стены осторожно пробирались рыжий балалаечник и Митька. Позади семенил тщедушный Мишук.
— Кого несет? — остановил их часовой.
— Иди ты, знаешь, куды не знаешь! Они хотели пройти мимо.
Часовой собрался заорать, но рыжий хватил его кистенем, и он свалился, не пикнув.
— …И тут возговорил Николай Угодник… — продолжал сказывать Перстень.
Он увидел в окно дальнее зарево и тронул Коршуна локтем. Тот подался к Ивану Васильевичу, протянул руку к царскому изголовью.
В это время царь внезапно открыл глаза. Коршун отдернул руку, но было поздно.
Взор его встретился со взором Иоанна.
Царь длинным острозаточенным посохом ударил Коршуна в грудь. Разбойник схватился за посох, закачался и упал.
— Люди! — закричал царь, выдергивая острие из груди Коршуна.
Опричники ворвались, как ярые псы.
Малюта бросился на Перстня, но тот с необычайной ловкостью ударил его кулаком под ложечку, вышиб ногою оконницу и выскочил в сад.
— Хватайте его! Оцепите все! — взревел Малюта, согнувшись от боли и держась обеими руками за живот, — Хомяк!..
— Пошли вон! — рявкнул царь. — Вон!
Сквозь разбитое окно виден был пожар. Вдали гудел набатный колокол. В опочивальне остался только юный царевич. Он стоял у окна, разглядывая замаранный кровью посох отца. Любовно, полой кафтана, отер кровь с него, потрогал пальцем острый стальной конец. Потом, поджав тонкие губы, вскинул подбородок, выпрямил спину и стукнул посохом о пол.
Опершись о стену, царь Иван Грозный смотрел на царевича.
Видел, как бьется на виске сына синяя жилка.
Во дворце Слободы, пользуясь общим смятением, Перстень перелез через забор и побежал к тюрьме. Позади слышался топот множества ног. Весь народ повалил на пожар. Где-то взвывали псы, слышался истошный вопль, крики и ругань. Около тюрьмы почти никого не было. Осторожно пробираясь вдоль тюремной стены, Перстень споткнулся обо что-то мягкое.
— Этот не встанет! — шепнул, подходя к нему, рыжий балалаечник. — Давай ключи!
— Нет ключей! — отвечал отрывисто Перстень. Заметив взъерошенного Мишука, он выдохнул. — Собирай ребят. Уносим ноги!
— А старик где?
— Нету старика! Все из Слободы, слышишь? — прикрикнул Перстень на Мишука. — Что ты стоишь?
— Тише! Это кто?
— Я! — отвечал Митька, отделяясь от стены.
— Убирайся, дурень!
— А князь-то? — спросил Митька.
— Все пропало! Дедушку схватили, ключей не добыли!
— А нешто тюрьма на запоре?
— Как не на запоре! Кто отпер?
— А я! Испробовал, крепка ли дверь. Понапер на нее, а она, как была, так с заклепами и соскочи с петлей!
— Ай да дурень! — воскликнул радостно Перстень. — Ах, губошлеп ты эдакий! — Перстень приобнял Митьку. — Иди за мной! — приказал он ему. — А ты, балалайка, здесь погоди. Если что, свистни!
— Дураками свет стоит! — дернулся рыжий. — Даром я, что ли, сюда пришел? Пойду на пожар. Где горит — там и добро!
Перстень вошел в тюрьму. За ним ввалился и Митька.
На полу лежал убитый часовой.
За первой дверью были еще две двери, но и те быстро подались от богатырского натиска Митьки.
— Князь! — сказал Перстень, входя в темницу. — Вставай!
— Кто ты? — спросил Серебряный.
— Потом узнаешь. Вставай, князь! Время дорого. Вставай, я выведу тебя!
— Не могу! — сказал мрачно Серебряный. — Я дал слово!
— Князь! — вскричал гневно Перстень. — Потешаешься ты надо мной? Для тебя я зажег слободу, погубил своего лучшего товарища, а ты?… Завтра тебе казнь!
— Не могу! — повторил решительно Никита Романович. — Я крест царю целовал.
— Некогда толковать с тобой, — стиснул зубы Перстень. — Митька, хватай его!
Митька вырвал из стены скобы с цепями, 'загреб Никиту Романовича в охапку и, как малого ребенка, вынес из тюрьмы.
Неподалеку от светлой березовой рощи стоял монастырь. Стены монастырской обители опускались по скату горы, покрытой орешником. Золотые кресты горели в синеве неба.
С другой стороны монастыря, из-за поворота, показались двое всадников.
Елена остановила коня.
— Спасибо, дядюшка, что проводил меня, — сказала она.
Михеич с опаской посмотрел на кресты.
— Это девичий монастырь, — продолжала Елена. — Там знакомая мне игуменья.
Михеич стал ее отговаривать.
— Куда ж ты?… А Никита Романович? Не век же ему горе в тюрьме отбывать!
— Я там недельку обожду, Богу помолюсь, — отвернувшись, Елена заплакала. — Укреплюсь духом. А если Господь поможет, скажешь князю, где искать меня.
Большая проселочная дорога шла через леса и перелески Рязанской земли. По дороге не спеша ехал сбежавший из дома Максим, сын Малюты Скуратова. Кукушка в лесу обещала ему долгую жизнь.
Косматый Буян лаял и прыгал вокруг него и радовался, что удалось ему сорваться с цепи.
Буян вдруг поднял морду на ветер и замахал хвостом. Максим увидел покачнувшуюся на сторону избушку.
В низеньком окне светился огонь. Внутри слышался однообразный напев.
Максим подъехал к окну.
Он увидел всю внутренность бедного жилья. Женщина качала люльку и потихоньку пела. У ног ее сидели еще двое детей. Женщина, почуяв чужого, оробела, но вышла.
Увидя опричника, совсем напугалась.
— Далеко ль до рязанской дороги? — спросил Максим.
— Да это она и есть. Рязанская-то, — кланяясь и заикаясь от страха, отвечала женщина. — Да не езди по ней, родимый ты наш, не езди. Уж больно стали шалить на дороге. Вот вчера целый обоз с вином ограбили. А теперь еще, говорят, татары обратно проявились. Знать опять нам по лесам да болотам бегать, коровушку прятать. Отымут — помрем с голоду!
Максим поглядел на хозяйку. Бледную, хворую. Из люльки донесся крик, другие дети ползали у порога.
— Вот/…- сказал он и высыпал горсть золотых бабе в ладони.
— Возьми, добрая женщина, а мне их не надо.
— Батюшка, родимый, кто ты? — хозяйка повалилась ему в ноги. — За кого нам Богу молиться?
