Мишель Моран - Последняя принцесса Индии
У нее было округлое, светящееся, словно жемчужина, лицо. Одета она была в красивую золотисто-фиолетовую ангаркху.
– Моти, прошу тебя, приведи ее в зал рани.
Девушка удалилась, а я задалась вопросом, это ее настоящее имя или же прозвище, ибо «моти» с хинди переводится одновременно как «жемчужина» и «пышка».
Тем временем другие женщины обступили меня.
– Это Сита Бхосале из Барва-Сагара, – представила меня Сундари. – Надеюсь, что вы будете относиться к ней так же, как и к тем из вас, кто родился в городе.
– Ты правда из деревни? – поинтересовалась одна из женщин.
– Мы слышали, что ты говоришь по-английски, – сказала другая.
Все заговорили одновременно. У меня просто не было времени ответить хотя бы на один из вопросов. Вскоре из сада вернулись Моти и Кахини. Все вдруг замолчали. Кахини обладала поразительной красотой. Никогда прежде мне не доводилось видеть настолько утонченных черт лица, отличавшихся идеальной правильностью и выразительностью, словно изваянных из алебастра. Девушка была одета в голубую шелковую ангаркху и облегающие ноги чуридары. Одежда ее была украшена вышитыми серебряной нитью цветками лотоса. Темные волосы были заплетены в четыре косы, соединенные под конец вместе. На щиколотках и запястьях позвякивали маленькие серебряные колокольчики. На шее висело ожерелье из бирюзы и серебра тонкой работы.
– Значит, ты новая телохранительница, – сказала она бесстрастным голосом, в котором не было ни радушия, ни неприязни.
Просто пустой сосуд, ждущий, когда его наполнят.
– Это Сита Бхосале из Барва-Сагара, – еще раз представила меня Сундари. – Одна из вас должна показать Сите дургавас, а потом проводить на майдан. Кто желает?
– Я, – вызвалась Кахини.
Наступила многозначительная тишина, словно никто от нее такого не ожидал.
– Хорошо, – поколебавшись, произнесла Сундари.
Другие женщины немедленно отступили. Я подумала, что Кахини, возможно, находится здесь на особом положении.
– Иди за мной, – улыбнувшись, сказала она.
Женщины перед нами расступились. Я последовала за Кахини из зала рани в длинный коридор, стены которого были украшены фресками с изображениями птиц. Художник постарался изобразить каждую птицу в свойственной ей среде обитания. Там были павлины, расхаживающие по мощенному мрамором внутреннему дворику, и белые цапли, которые бродили по озерному мелководью.
– Сначала мы пойдем в дургавас, – сказала Кахини, но потом замерла, остановившись под фреской цапли. – Ты знаешь, что такое дургавас?
Я отрицательно покачала головой и ощутила, как к моему лицу прилила кровь.
– Никто тебе не рассказал, как живут телохранительницы?
Уверена, если бы корни моих волос могли покраснеть, они обязательно покраснели бы.
– В моей деревне люди мало знают о Джханси.
– Понятно, – с жалостью в голосе произнесла Кахини. – Из какой ты деревни? Я не расслышала Сундари.
– Из Барва-Сагара.
– Это на севере?
– Нет, на юге отсюда.
Ее улыбка была настолько мимолетной, что, возможно, мне только почудилось, что девушка улыбнулась.
– Ладно. Дургавас – это всего лишь спальня с десятью кроватями. Наши служанки спят за дверями этой комнаты на полу.
– Бывшие члены дурга-дала? – спросила я, повторяя то, что услышала от Сундари.
– Да. Хотя та, которая выбьется в командирши, получает небольшое поместье и приличное содержание.
– Значит, когда Сундари-джи уйдет на покой, ей подарят поместье?
– Да, как и той, которая займет ее место, – ответила Кахини и, остановившись перед завешенным тканью дверным проемом, добавила, глядя мне в глаза: – Мы все боремся за одно и то же.
– А как рани выбирает ту, что станет начальницей над остальными?
Кахини позволила себе широко улыбнуться. Ряд идеально белых зубов сверкнул на фоне красных губ.
– Ищет смиренных.
Раздвинув занавесь, она вошла в комнату.
Десять массивных деревянных кроватей с ворсистыми матрасами выстроились вдоль украшенных фресками стен дургаваса. Я последовала за Кахини. Девушка остановилась у последней в ряду кровати. Я нагнулась и прикоснулась к ней. Ложе, достойное махараджи.
– Уверена, что ты никогда прежде не видела кровати, – сказала Кахини.
– Дома я спала на чарпае.
– Ну… ты будешь очень удивлена, когда увидишь зал, где проводят дурбар. Впрочем, весьма сомневаюсь, что сегодня ты там побываешь. Рани на этой неделе вообще никуда не ходит. Большую часть дня она молится Дурге, чтобы не заболеть. Это плохо. Вскоре, боюсь, она растолстеет, как хавронья, и вообще не сможет никуда ходить.
От удивления я зажала себе рукой рот. Я никогда не слышала, чтобы о беременной женщине отзывались таким образом, особенно если она – рани Джханси.
– О-о-о… Не притворяйся сконфуженной. Это правда. Я откровенно сказала рани об этом.
– И она не рассердилась?
– Возможно, немного, но рани ценит честность.
– И смирение? – предположила я.
– Да.
Кахини уселась на кровать. Следуя ее примеру, я попыталась сохранить такую же непринужденность и грацию.
– Честность – одна из важнейших черт характера нашей рани. Всегда обращай внимание на то, что на ней надето. – Девушка заметно понизила голос, как будто собиралась сообщить мне ужасный секрет. – Из украшений она обычно носит лишь простые бусы и жемчужные сережки.
– А что она в таком случае думает о твоих драгоценностях?
Кахини отстранилась, чтобы лучше меня разглядеть.
– Только рани может позволить себе проявлять смирение и скромность в своей одежде, нам же полагается проявлять их в своих поступках. Как ты, надеюсь, заметила, все женщины в зале рани одеты в шелковые сари. – Взгляд ее переместился на мой старый дорожный сундук с потемневшими от времени серебряными запорами. – У тебя там, надеюсь, есть парочка?
У меня в помине не было ничего из шелка. Только две новые курты и джути, которые были папе по карману.
– Нет.
– А-а-а, – с наигранной непринужденностью произнесла Кахини. – Что ж, наверняка другие одолжат тебе вещи, пока ты не сможешь купить себе одежду получше.
В животе у меня образовался тугой комок. Я подумала о том, сколько может стоить шелк.
– Какое отношение шелк имеет к смирению?
– Никакого, но мы не можем расхаживать по дворцу в одежде, приличествующей разве что походу на деревенский базар. Рани позволительно одеваться скромно, потому что она – рани. А мы – простая прислуга, – произнесла Кахини, в голосе которой появились жесткие нотки. – А теперь я покажу тебе майдан.
Она поднялась с кровати. Я последовала за ней в открытый дворик. Множество ярких растений, подобно переливающемуся всеми цветами радуги водопаду, свисали вниз из каменных чаш. Фонтан мелодично плескался под солнцем. Но я не позволила себе отвлечься и сосредоточилась на том, что говорит мне Кахини. Мы свернули на узкую аллею. Люди, встречавшиеся нам на пути, уважительно сжимали свои руки в намасте, но моя провожатая в большинстве случаев не обращала на них ни малейшего внимания.
– Завтра, – говорила она, пока мы шли, – ты будешь присутствовать на нашей тренировке. Будет большой ошибкой выглядеть излишне самоуверенной, когда тебя попросят продемонстрировать то, что ты умеешь. Помни: смирение во всем.
– Как можно проявить смирение, когда стреляешь из лука?
– Не сразу принять предложение присоединиться к нам, а когда Сундари-джи будет настаивать, можешь сказать, что твоего мастерства недостаточно.
Я была благодарна Кахини за то, что она вызвалась меня проводить. Вряд ли другие женщины стали бы утруждать себя, давая столько советов.
– А раджа присутствует на тренировках?
– Гангадар-джи, – назвала она правителя по имени, – нет. Он будет в театре.
Мы вышли на большое, поросшее травой поле. Кахини остановилась.
– Майдан, – объяснила она.
С одной стороны его ограничивал мощенный плитами внутренний дворик, с другой – бараки, в которых, как я впоследствии узнала, квартировали воины раджи. Здесь мне предначертано судьбой доказать пригодность стать одной из дурга-дала, изменить свою жизнь и жизнь Ануджи к лучшему.
– Насмотрелась? – спросила Кахини. – Скоро пойдет дождь.
Я подняла голову. Прежде голубое небо и впрямь заволокли тучи. Теперь мне казалось почти невероятным, что несколько часов назад я стояла во дворе дома отца. Впрочем, мое путешествие на этом не закончилось. Мне еще предстояло встретиться с рани.
Я последовала за Кахини. От майдана до Панч-Махала идти было недолго. Когда мы добрались до внутреннего дворика, моя проводница остановилась и поправила складки дупатты. Я стояла и смотрела на камни у меня под ногами. У них был мягкий цвет отшлифованного тикового дерева. В моей деревне даже в храме бога Шивы не было таких великолепных полов.
Как только мы вернулись в зал рани, Сундари сообщила мне, что госпожа чувствует себя неважно, поэтому в зал, где собирается дурбар, она сегодня не пойдет. Кахини одарила меня многозначительным взглядом, а затем опустилась на одну из подушек, разложенных вокруг фонтана. Когда Сундари ушла, я осталась стоять, наблюдая за женщинами. Четверо играли в пачиси[47], двое – в шахматы. Симпатичная девушка лет девятнадцати-двадцати с чистым лицом овальной формы жестом пригласила меня присесть к ней в уголке.
