Переулок Мидак (ЛП) - Махфуз Нагиб
— Политика способна разрушить наш дом и поглотить наш бизнес. Вы обнаружите, что на партию придётся тратить вдвое больше, чем на себя самого, свою семью и компанию. Возможно, вы выдвинете свою кандидатуру в парламент. Выборы отнимут у вас тысячи фунтов капитала без всякой пользы ради какого-то кресла, которое вам никто не гарантировал. Ведь в нашей стране парламент — это ни что иное, как больной-сердечник, которому грозит инфаркт в любой момент! И потом — какую партию вы выберите? Если ваш выбор падёт не на партию «Вафд», то вы погубите свою репутацию в деловой среде, а если это будет «Вафд», то премьер-министр вроде Сидки-паши не станет обеспечивать будущее вашего предприятия, он просто пустит вас по миру.
Слова сына подействовали на Салима Алвана: он был полностью уверен в том, что говорили его «учёные» сыновья. Он отложил в сторону политические планы из-за своего полного невежества в таких делах и охлаждения к политике в целом. Единственное, что он знал — это несколько имён, любовь к которым он унаследовал ещё со времён Саада Заглула.
Кто-то предложил ему пожертвовать часть капитала на благотворительный проект: может быть, так он сможет получить титул бека. Поначалу это предложение не вызвало у него симпатии, так как его коммерческая жилка естественным образом питала неприязнь ко всякого рода пожертвованиям и раздариванию подарков, что не входило в противоречие с его известной щедростью, так как, по правде говоря, щедрым он был лишь с самим собой, да со своей роднёй. Но и решительным отказом он также не ответил. Титул бека по-прежнему был желанной целью, что влекла его к себе. Он понял, что получить его удастся, потратив не менее пяти тысяч фунтов. И что ему оставалось делать? Он не выразил никакого определённого мнения на этот счёт, хотя и ответил «нет» сыновьям. Несмотря на это, получение титула добавилось к прочим его неразрешённым заботам, вроде руководства компанией и покупки земли, и было отложено до лучших времён.
Какими бы серьёзными ни были эти заботы, они не нарушали его покоя в жизни — жизни человека, занятого работой весь день напролёт, а ночью отдававшегося во власть инстинктов. На самом деле, если он был занят работой, то уже ни о чём другом не думал. Он сидел за своим письменным столом, весь внимание к словам маклера-еврея, так что незнающий его человек мог счесть Салима Алвана задушевным другом этого еврея. Но на самом деле он был подстерегающим в засаде тигром, крепко-накрепко хватающим то, что сможет поймать, и горе тому, кого он сможет поймать! Опыт научил его, что этот еврей и подобные ему — враги тем, с кем необходимо дружить, или, по его собственному выражению, он был полезным чёртом. Если они спорили о цене по сделке с чаем с огромной гарантированной прибылью, Салим Алван крутил свои пышные усы и отрыгивал всякий раз, как погружался в серьёзные раздумья. Покончив с чаем, иноверец пытался предложить ему покупку добротной недвижимости — поскольку ему было известно о желании господина приобрести её, однако последний уже решил отложить это дело до окончания войны, и потому отказывался даже слушать его. Посетитель таким образом покидал контору с единственным заключённым контрактом. Но приходили туда и другие иноверцы. Господин Алван же продолжал свои дела. В полдень он поднимался и шёл обедать — он обедал в своей изящной комнатке, где имелась постель, в которой он спал днём. Обычно обед его состоял из овощей, картофеля и подноса с фариком — поджаренной недозрелой пшеницы. Закончив обед, он шёл в постель, где отдыхал час-два. В это время затихала и деловая активность в конторе, да и весь переулок Мидак погружался в тишину и покой.
За подносом с фариком скрывалась целая история, известная всем обитателям переулка. То была одновременно и еда, и лекарство, приготовленное ему по рецепту одним из приближённых работников конторы. По сути, оно оставалось секретом между ними двумя, хотя в переулке Мидак ни один секрет не мог сохраниться долго. На подносе с фариком был жареный голубь, смешанный с измельчённым мускатным орехом — всё это он поглощал за обедом. После чего он раза два-три выпивал по стакану чая каждые два часа, магический эффект от чего начинался ночью и длился два полных часа, принося истинное ликование! Содержимое этого подноса по сути оставалось тайной, о которой ведали лишь оба мужчины, да Хуснийя-пекарша. Обитатели же Мидака, видя его, считали это самой что ни на есть правильной едой. Некоторые говорили: «Да принесёт это ему исцеление!», другие же бормотали сквозь зубы: «Да наполнится эта еда ядом для него, с позволения Господа!»
Однажды пекаршей-Хуснийей завладело алчное желание, и в голове её возникла одна недобрая идея: испытать этот рецепт на своём муже Джааде. Она украдкой отщипнула от блюда на подносе немалый кусок и наполнила оставшееся место простым фариком, и после того дня усердно воровала долю для себя, убеждённая, что господин ничего не заметит, подталкиваемая обнаруженным во время такого эксперимента значительным успехом! Однако недолго господин Алван оставался беспечным, и без труда заметил, какие перемены стряслись с его ночной активностью. Поначалу он возлагал вину на работника, который готовил по рецепту, но когда выяснилось, что тот невиновен, в душу его закралось подозрение насчёт пекарши, и он легко вычислил воровку, затем вызвал её к себе и отругал. После чего перестал посылать за едой в ту пекарню, заменив её на французскую пекарню, что на Новой улице.
Однако теперь секрет его был обнаружен и не преминул разойтись повсюду, так что даже стал известен матери Хамиды. Этого было более чем достаточно, и уже вскоре все жители переулка Мидак выведали его и стали подмигивать друг другу и перешёптываться. Господин Алван в гневе понял, что секрет его раскрыт, но не долго заботился о том! Напротив: большую часть жизни он провёл в переулке, но при том ни дня не был его обитателем, и не считался ни с одним из них, за исключением господина Ридвана Аль-Хусейни, да шейха Дервиша, которых он приветствовал, махая рукой.
Блюдо же его со временем стало модным на всех столах в переулке, и если бы не чрезмерная трудоёмкость его приготовления, никто бы не забыл о нём позднее. Его попробовали и учитель Кирша, и доктор Буши, и даже сам господин Ридван Аль-Хусейни отведал после того, как убедился, что оно не содержит ни одного ингридиента, запрещённого священным законом шариата! Сам же Салим Алван почти постоянно его употреблял, ведь по правде говоря, его жизнь проходила в возбуждении. День его и так был полон забот — утром он мчался в контору, а ночь он проводил так, как и положено развлекаться таким мужчинам, как он — ни посещений кафе, ни клуба, ни бар: у него была только жена. По этой причине он проявлял изобретательность в удовольствиях семейной жизни, свернув далеко в сторону с шоссе под названием умеренность.
Он проснулся незадолго до наступления вечера, совершил омовение и молитву, надел кафтан и накидку-джуббу, и вернулся в контору, где его уже ждала вторая чашка чая. Неторопливо и с удовольствием выпив чая, он громко отрыгнул, так что звук отрыжки разнёсся эхом по всему внутреннему дворику, после чего приступил к работе с тем же рвением, что и утром. Однако казалось, что иногда его что-то беспокоит: он поворачивал голову в сторону переулка и поглядывал на свои массивные золотые часы, невольно подёргивая носом. Когда солнечный свет достиг высшей точки стены на левой стороне Мидака, он развернул своё винтовое кресло и выглянул на улицу. Прошло несколько тяжёлых минут ожидания, в течение которых он не сводил взгляда с дороги. Затем напряг слух, и тотчас глаза его заблестели, едва послышался звук туфелек о камни мостовой. Следом за тем в считанные секунды мимо ворот конторы промелькнула Хамида, и Алван заботливо подкрутил усы, вернув кресло на место около стола. В глазах его мелькнула радость, хотя он и ощущал беспокойство. Ему трудно было довольствоваться мимолётным видением после целого часа ожидания вкупе с тревогой и страстью. Увидеть её можно было только в это время, не считая тех редких подглядываний в её окно да рискованных променадов рядом с конторой под тем предлогом, что это помогает снять нервное напряжение. Естественно, он был очень осторожным, дабы не уронить свою репутацию и достоинство, ведь он — господин Салим Алван, а она — всего лишь бедная девчонка, тогда как переулок Мидак переполняли острые языки, зоркие глаза и носы, сующиеся не в своё дело.
