Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия
Зато двух компаньонов, Бен-Атара и Абу-Лутфи, не беспокоят ни течение реки, ни ее коварные, петляющие излучины. После сорока дней успешного плавания по океану оба они настолько уверились в искусстве выбранного ими капитана, что теперь, возможно, даже полагают, что, ежели потребуется, он сумеет так же успешно поднять свой корабль и по ступеням парижского дома Абулафии, остановив его прямо у входной двери. А если что и тревожит сейчас этих двух южных торговых людей, то это, понятное дело, предстоящая первая встреча с местными жителями, уже хотя бы потому, что им невтерпеж поскорей разузнать, как обстоят таможенные дела в этих далеких и диких землях — взимают ли и тут обязательную пошлину с привезенных из другой страны товаров или же здесь еще сохранилось щедрое и бескорыстное гостеприимство. Однако вплоть до послеполуденных часов корабль по-прежнему окружает всё та же глубокая, ровная тишина, и, если не считать радостно порхающих в воздухе птичек, вокруг не видно ни единой живой души, словно даже внедрение странного и чужеродного корабельного тела в самую главную водную артерию франкской земли, ведущую прямиком к ее сердцу, ничуть не тревожит местных людей и нисколько не побуждает их поинтересоваться намерениями плывущих. Куда ж они подевались, все те новые покупатели, о которых так обнадеживающе говорил Абулафия? Правда, маленький Шмуэль Эльбаз, уже с зарей забравшийся на свое излюбленное место на верхушке мачты, над головой капитана Абд эль-Шафи, чтобы поглядывать оттуда поверх деревьев и кустов, что сплошными стенами тянутся вдоль речных берегов, то и дело примечает за зарослями какую-нибудь диковинку, которую с палубы не увидеть, — там медленно и тяжело вращается колесо водяной мельницы, тут молоденькая пастушка вприпрыжку ведет стайку подопечных гусят по склону холма, здесь пахарь мирно влечет свой плуг по ровному полю, а вон детишки играют подле жилищ, крытых серой соломой, — но даже и маленький Эльбаз до поры до времени не подает никаких тревожных сигналов, потому что не видит никаких признаков того, что кто-нибудь из местного люда заметил проходящий близ берегов чужой корабль, так надежно он укрыт стеною пышной прибрежной растительности. Впрочем, если бы кто из христиан даже поднял случайно голову и приметил бы скользнувший меж береговых зарослей краешек белого треугольного паруса, а над ним — мальчишку, смуглая нагота которого почти растворяется в розоватости утреннего воздуха, то и такой случайный свидетель навряд ли стал бы размышлять, что означает привидевшееся ему странное видение, а скорее просто пал бы на колени, с жаром перекрестился да склонил голову, бормоча про себя взволнованную хвалу долгожданному тысячному году Господню, который предваряет милость своего близкого пришествия столь необычными и чудесными знаменьями.
А посему нечего дивиться, что именно так, нисколько не изумляясь внезапной встрече с чужеземным кораблем, ведет себя поначалу и молодая местная парочка, что уединилась от нескромных взглядов на самой середине реки в старой рыбацкой лодке. И даже когда их утлую лодчонку едва не опрокидывает вспененная кораблем высокая волна, они и тогда, сдается, не усматривают ничего странного в том, что прямо из пустоты, из-за недалекого речного поворота, неожиданно выросло вдруг это поразительное пузатое судно с огромным треугольным парусом на мачте и суетящимися среди снастей смуглыми полуголыми матросами в широких шароварах. Наверно, потому они и не обращаются немедленно в бегство, а, напротив, остаются на месте, да так радостно улыбаются при этом, будто их глазам явился вовсе не настоящий корабль с живыми людьми на борту, а некое чудное видение, плывущее по голубому полотну неба, на котором их грезы, развлекаясь игрой безудержных фантазий, неустанно творят себе все новые и новые своевольные картины. Стоит, однако, Бен-Атару громко окликнуть их с палубы, как они испуганно вздрагивают, словно этот человеческий голос внезапно расколол зеркало их радостных дневных сновидений и сквозь его обломки прорвалась наружу страшная явь. Теперь они, может, и хотели бы в ужасе повернуть к берегу, но уже понимают, что пузатый корабль перегородил им дорогу к бегству, и, сорвав с голов шапки, разом падают на колени и на мелодичном местном наречии начинают жалобно молить о пощаде. Увы — Бен-Атар не знает, как успокоить их страхи, и поэтому решает срочно призвать на палубу обеих своих жен, сидящих, как обычно, на старом капитанском мостике, надеясь, что, если женщины приветливо помашут руками этим перепуганным молоденьким франкам, те поймут, что страшатся зря, ибо на деле пассажиры корабля настроены совершенно миролюбиво. Но выясняется, что вид двух босых женщин в широких разноцветных халатах, к тому же зачем-то энергично машущих руками, не только не успокаивает, но, напротив, еще больше пугает молодую пару, и тогда приходится призвать на помощь рава Эльбаза, чтобы тот постарался извлечь из памяти пару-другую латинских стихов и обрывков фраз на латыни, запомнившихся ему по молитвам друзей-христиан в маленькой церкви в Севилье, и, обратившись к молодым людям в рыбацкой лодке, попытался втолковать им, что хотя корабль этот действительно не христианский, но плывущие на нем южные люди ничего против христиан не имеют. И смотри-ка — мало-помалу молодая парочка и впрямь успокаивается, на их лица возвращаются улыбки, и они, умилительно перекрестившись, поднимаются с колен и с такой трогательной мелодичностью заводят какую-то молитву, что расчувствовавшийся Бен-Атар тотчас зовет их подняться на палубу. Вначале они немного колеблются — быть может, опасаясь, как бы эти странные люди в шароварах и халатах не схватили их, чтобы, возможно, зажарить живьем себе в пищу, — но затем молодое любопытство берет верх над робкой нерешительностью, и они поднимаются на корабельную палубу, стараясь, однако, и тут ни на минуту не разлучаться друг с другом.
Только теперь, вблизи, доподлинно видно, как они молоды, эти двое, и рав Эльбаз, донельзя ими заинтересованный, тотчас пытается расспросить их, все на той же своей убогой латыни, бурно помогая себе всеми мыслимыми жестами, всегда ли во франкской земле любовь человеческая просыпается в такую раннюю рань. Однако влюбленные юнцы то ли вовсе не понимают всей глубины его мудреного вопроса, то ли, может, просто не знают еще, что возраст человека имеет какое-либо отношение к его способности любить и быть любимым. В конце концов их усаживают на старом капитанском мостике, угощают зеленоватым настоем из трав, который они прихлебывают с молчаливой вежливостью, хотя он им явно не по вкусу, а потом дают попробовать сушеный андалусский инжир с засахаренными лимонами, и на это незнакомое угощенье они налегают с таким откровенным и жадным аппетитом, что стоящие вокруг матросы и пассажиры прямо-таки умиляются при виде их удовольствия. А особенно увлечен происходящим всё тот же севильский рав, которого еще не покидает надежда услышать внятный отклик на свою невнятную латынь, да к тому же и сердце взволнованно влечет к этим подросткам, чей откровенный любовный пыл вдруг напоминает ему навеки утраченные дни собственной страстной любви. Поэтому он и так и эдак пытается продлить пребывание молодых гостей на корабле и под конец даже предлагает Бен-Атару провести их в трюм, чтобы показать находящихся там маленьких верблюжат.
Но на это Бен-Атар отвечает решительным отказом. Ибо магрибский купец боится, что слух о том, какое множество товаров спрятано в широком трюме чужеземного корабля, достигнет местных таможенников и те немедля устроят им засаду выше по реке. Но в то же время Бен-Атару не хочется отпускать этих умилительных подростков совсем уж с пустыми руками, и поэтому он принимается расстилать перед ними образцы расшитых тканей, заодно проверяя, какое впечатление эти ткани производят на возможных местных покупателей, а затем, затратив на эти показы достаточное время, велит черному невольнику дать молодым гостям всегдашнюю щепотку соли, завернутую в кусок тонкой бумаги, и через рава Эльбаза спрашивает их, далеко ли еще до Руана и что представляет собой этот город. Судя по их жестам, расстояние не так уж велико. И тогда Абу-Лутфи, все это время стоявший с мрачной серьезностью в стороне, тоже вдруг приближается к молодой паре и просит рава Эльбаза спросить их, далеко ли отсюда до Парижа. Поначалу рав не решается расспрашивать таких юнцов о столь далеких местах, но в конце концов все-таки произносит название нужного им города, и — о чудо — лица обоих франков тотчас вспыхивают восторженной улыбкой, и они начинают радостно, с очаровательной напевной интонацией, раз за разом твердить: Пари? Пари? — указывая при этом на юго-восток с таким набожным трепетом, словно там находится что-то вроде здешнего Иерусалима или Мекки. И видно, что, хоть они сами никогда не бывали в этом Пари, им не только известно примерное расстояние до него, но явно доставляет удовольствие внезапно представившаяся возможность вновь и вновь перекатывать на своих проворных языках картавое название этого далекого города, колдовские чары которого, видимо, простираются даже на тех, кому никогда не суждено в нем побывать. Обрадованные ответом, рав Эльбаз и Бен-Атар широко улыбаются подросткам, но Абу-Лутфи продолжает смотреть на них так недоверчиво и мрачно, словно вопреки множеству изнурительных дней и ночей, затраченных им ради путешествия в этот далекий Париж, он до сих пор еще питает надежду в конце концов убедиться, что такого города нет и вообще никогда не бывало.
