Валентин Лавров - Катастрофа
Сейчас приходил Борис Константинович (Зайцев. — В. Л.) и передавал, что Графы съезжают с вашей квартиры и что добились этого «русские патриоты». Если это правда, то к нашей радости за вас прибавляется и некоторое беспокойство. Ведь теперь вы у них в долгу и, следовательно, придется чем-то платить. Известно чем. Люди они ловкие и весьма жуликоваты. По мне, прежний редактор, Борисов, хоть и не орел-человек, но честный и искренний, был много приемлемей (…)
«Новый журнал» выходит нерегулярно, всего появилось семь книг. Я еще в первом письме написал, чтобы выслали все вышедшие номера. Теперь пишу снова о «Темных аллеях» и прошу сообщить все подробности об издании книги вашей, о гонораре и т. д. Деньги для литераторов в Нью-Йорке имеются в достаточном количестве (на одном только последнем вечере в ноябре собрали 1500 долларов), но они не знали, как послать.
Я им написал и телеграфировал, как сделать, чтобы больше не повторилось, как с вами было. Они, вероятно, отправили на телеграфе. Иначе трудно объяснить, почему ничего до сих пор не приходит.
Вашей евангельской кротости в отношении Берберовой — никак не сочувствуем и ее не разделяем. Вы, конечно, всего не знаете. Она одна. Она ведь из группы Мережковского, а он добился от Геббельса, что в Мюнхене немецкая пропаганда будет печатать на русском языке «благонадежных» эмигрантских писателей для ввода в освобожденные области России. Вот тогда-то и писала вам Берберова о том, как в Киеве ждут не дождутся ваших книг. За этим стояло другое. Она и Вышеславцев были загонщиками в группу благонамеренных для Геббельса. Теперь ее будем исключать в числе прочих работавших на немцев из Союза писателей и журналистов.
Если вы переписываетесь с Кусковой, то вам следовало бы ее запросить о том, что было напечатано из ваших рассказов в «Новом журнале», — ведь она его получала, кажется, регулярно.
Очень мы рады, что вы переедете в Париж. Вам никак нельзя больше там оставаться, не только по состоянию здоровья: уж очень вы там оторваны от всего. Вам не хватает уверенности в самом себе, и эту уверенность вы, конечно, обретете снова в Париже. Воздух здесь все-таки другой, и к вашему имени другое отношение. В вашем захолустье вы как-то сами себя снижаете. Но Париж таит для вас лично и опасности, — это надо сказать с полной откровенностью. Не взыщите за непрошеные советы, но нам здесь многое виднее. Политическое безразличие сейчас невозможно больше, а особенно невозможно оно будет для вашего имени. Поэтому и невозможно безразличие в смысле по линии личных встреч и отношений, как раньше. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но какая-то линия проходит между людьми, к этому все теперь весьма и весьма чувствительны. Все определяется вчерашним отношением к России и к Германии. А вам нетерпимо никакое навязывание, вы определяете свое отношение к людям личными симпатиями. Тут-то и появляются сложности, которые могут поставить вас в деликатное положение. (…)
5
А. И. Бунин— Полонским А. Б. и Л. А., Грас
9.3.45
Дорогой Яков Борисович, очень благодарю вас за такое обстоятельное и крайне интересное письмо (посланное, к счастью, экспрессом, ибо много простых писем пропадает). Мне очень нездоровится и потому отвечаю вам кратко — тем более, что о многом лучше поговорить при свидании — в конце апреля, надеюсь. Да, «нам нужен самый минимум». Но я не совсем уверен, что «по- видимому, к этому и идет…». А насчет того, что вы думаете, что мне «не хватает уверенности в самом себе», вы неправильно осведомлены, — и хватало, и хватает. В частности, это касается и газеты: я и не думал и не думаю принимать в ней участие. «Придется заплатить за услугу» по моему делу с Графами? Ни копейки не заплачу! «Вы, вероятно, полагаете, что при содействии «Патриота» легче вернуться домой», говорите вы. Нет, я ни единой минуты, никогда не полагал так — т. е. на счет себя — я человек скромный, но все же не до такой степени; вы, кроме того, знаете, что еще давным-давно меня три раза приглашали «домой» — в последний раз через А. Н. Толстого (смертью которого я действительно огорчен ужасно — талант его, при всей своей пестроте, был все- таки редкий!). Теперь я не отказываюсь от мысли поехать, но только не сейчас и только при известных условиях: если это будет похоже на мышеловку, из которой уже не дадут вам выскакивать куда мне захочется, — слуга покорный!
С благодарностью жду от вас вестей американских, очень благодарю, что уже писали обо мне туда. (Сейчас как раз пришла маленькая посылочка из Нью-Йорка — чай, витамины, немножко кофе… Запакована на редкость небрежно — дивлюсь, что 3/4 не украли!)
С Екатериной Кусковой я переписывался, но это было 100 лет тому назад — уже давно, давно от нее ни слуху ни духу. Да и есть разве почтовое сообщение со Швейцарией?
Быть в Париже надеемся в конце апреля — квартира наша свободна. Но как осуществить эту надежду? Как добраться? И главное— на какие деньги? Повторяю — положение мое в этом смысле прямо ужасное! — Сердечно обнимаю вас и целую руку Л.А.
Ваш Ив. Б.
В. Н. очень кланяется.
6
И. А. Бунин — Полонским А.Б. и Л.А., Грас
12.3.45
(…) То, что Вы сообщили насчет «загона», для меня явилось новостью. Но, дорогой мой, все-таки казнить за такие глупости, за корыстно-честолюбивые мечтания продать свою книжечку «для Киева», надо в меру. Вы говорите про мою «евангельскую кротость» — ах, Боже мой, как же существовать без нее, уж совсем без нее? Видите, до чего дошел мир без нее, — при замене ее «древними германскими богами»! А что до меня лично, то ведь подумайте, как мало осталось мне существовать на земле. К тому же вот уж поистине:
Злобою сердце питаться устало…
Всего доброго вам и дорогой Любови Александровне.
Ваш Ив. Бунин
Мой привет вашему чудесному сыну.
7
И. А. Бунин — Полонским Я. Б., Л.А. и А. Я., Грас
23.4.45
Милые друзья, надеемся быть в Париже 1-го мая.
Поздравляю с Берлином. «Mein Kampf…» повоевал, так его так! Ах, если бы поймали да провезли по всей Европе в железной клетке!
Сердечно обнимаю.
Ваш Ив. Б.
ЭПИЛОГ
1
Яркое февральское солнце разыгралось вовсю. Веселыми бликами оно отражалось в громадных стеклах трехэтажного дверца, построенного последним Романовым.
Почти полвека назад здесь, в Ливадии, Николай Александрович принял присягу на российский престол. И тогда же, как помнит читатель, он провел амнистию. Среди прочих преступников от наказания был освобожден 24-летний дворянин Иван Бунин, торговавший книжечками толстовского издательства «Посредник» «без законного на то разрешения».
Теперь к царскому дворцу подкатил, блестя черным лаком, бронированный ЗИС-101. Стоявший на подножке охранник соскочил на ходу и распахнул дверцу. Из машины медленно вышел Сталин. Его сопровождал переводчик Бережков, имевший некогда кулуарную беседу с Риббентропом.
Через минуту-другую их с искренней радостью приветствовал Франклин Рузвельт. Он испытывал к Сталину самые теплые симпатии. И это несколько тревожило Черчилля, остановившегося в Воронцовском дворце. Несколько успокаивали лишь сведения от агентов в США: президент, сообщали они, тяжело болен и более полугода не проживет.
Рузвельт хитро подмигнул Сталину, кивая на Бережкова:
— Узнаю симпатичного молодого человека! Это тот самый, у которого хороший аппетит.
Вожди весело расхохотались, и обстановка сразу сделалась легкой, непринужденной.
Сталин улыбнулся:
— Их двое таких, кто прославился благодаря хорошему аппетиту, — Гаргантюа и вот наш Валентин.
Бережкову, нежданно ставшему центром внимания, пришлось реплику перевести.
Рузвельт звонко расхохотался, его, несколько сдержанней, поддержал Сталин.
Вожди вспомнили действительно забавный случай, происшедший в декабре сорок третьего года в Тегеране. Сталин давал обед для участников знаменитого совещания. Стол на девять персон был накрыт в небольшой гостиной.
Справа от Сталина сидел Черчилль, слева — Бережков, напротив— Рузвельт.
Советский переводчик, целый день не имевший ни минуты покоя, был голоден как волк. Ему, как и остальным гостям, подали закуски, затем бульон. Бережков, верный протоколу, к еде не притрагивался— в любой момент он должен был готов переводить. Но высокие гости тоже, видно, проголодались и, увлекшись едой, молча пережевывали.
И вот когда подали бифштекс — сочный, пышный, источавший божественный аромат, Бережков не выдержал: изрядный кусок он быстро сунул в рот.
Но, как на грех, Черчилль именно в этот момент лениво обратился к Сталину:
— А что, если Сталинград, для назидания потомкам, навсегда оставить в руинах?
Перевод должен был следовать немедленно. Но Бережков сидел с набитым ртом, дико вращал глазами и не мог издать ни звука. Неловкая тишина повисла над столом. Сталин, сделав недоуменную мину, смотрел на Бережкова. Тот, пытаясь повторить подвиг удава, тщетно старался заглотнуть бифштекс. Все неотрывно и с веселым любопытством смотрели на переводчика. Первым улыбнулся Молотов, затем расхохотались Рузвельт и Антони Иден.
