Валентин Лавров - Катастрофа
Мартин Борман, молча сидевший в углу, ухмыльнулся:
— Не только Жуков Сталину, вы нам тоже подарок сделали! Месяц назад вы, генерал, докладывали, что Берлин неприступен.
В этот момент, развевая белокурые волосы, быстро вошла Ева, хотела что-то сказать мужу, но, увидев Бормана, осеклась: она люто ненавидела Мартина, считала его интриганом и проходимцем— и не без причин.
Зато Борман, словно хищник, выскочил из западни.
— Да, мой фюрер, не хотел огорчать, — он сделал паузу, обращаясь вроде бы к Гитлеру, но глядя прямо в зрачки Евы, — сегодня мне сообщили, что Муссолини и его Клара Петтачи убиты итальянскими маки.
Не спуская глаз с вздрогнувшей Евы, любившей темноокую Клару, медленно цедил:
— Их трупы привезли в Милан и повесили на потеху быдлу — за ноги!
Ева ахнула и тихо заплакала, Борман почти не скрывал улыбку, а Гитлер с возмущением произнес:
— Какая жестокость! — Это звучало двусмысленно.
И после паузы:
— Хороший свадебный «подарок» вы нам сделали, Мартин.
Помолчал, потер ладони, твердо произнес:
— Со мной… с нами… такую шутку не выкинут. Я Сталину подарка не сделаю. После моей смерти моего тела в большевистском паноптикуме не будет.
Фрау Юнге, секретарь Гитлера, принесла кофе.
— Позовите Кейтеля! — сказал Гитлер.
Вскоре тот явился. Гитлер, попивая кофе, диктовал прощальное послание генералитету: «Неверность и измена на протяжении всей войны разъедали волю к сопротивлению. По этой причине мне и не было дано привести мой народ к победе…»
Прощально пожав руку Кейтелю, Гитлер распорядился:
— Мне нужна фрау Христиан…
Миловидная блондинка не заставила себя ждать:
— Слушаю вас, мой фюрер.
Гитлер встал с мягкого кресла, подошел к Христиан, взял ее за локоть и чуть надтреснутым, но твердым голосом произнес:
— На вашу долю, фрау, выпала историческая миссия. Записывайте, это будет мой последний документ. — Он прошелся по комнате из угла в угол, сосредоточенно наморщив лоб и потирая кончик носа. Затем резко откинул голову и начал диктовать:
— Итак, заголовок: «Мое политическое завещание». Записали? Диктую дальше: «Прошло более 30 лет, как я внес скромный вклад в 1914 году как доброволец в первую мировую войну… В течение последних трех десятилетий все мои мысли, все мои дела и все прочие аспекты моей жизни мотивировались исключительно любовью к моему народу… Неправда, что я или кто другой в Германии хотели войны в 1939 году. Она была желаема и спровоцирована теми международными государственными деятелями, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в еврейских интересах».
Гитлер вопросительно взглянул на секретаря:
— Вы успеваете, фрау Христиан? Спасибо, продолжайте: «Пройдут столетия, но и тогда из руин наших городов и монументов возродится ненависть к тем, кого мы должны благодарить за все случившееся: международное еврейство и его пособников…»
Потом Гитлер заклеймил Геринга и Гиммлера, ведших секретные переговоры с американцами, назначил новое правительство во главе с адмиралом Деницем. Закончив диктовать, устало вытер со лба пот:
— Вот и все…
* * *
Вечером, уединившись с Евой, слушал пластинки с записью «Тангейзера».
После этого фюрер приказал усыпить любимую овчарку Блонди. Он еле слышно произнес:
— Ах, Блонди, Блонди… Ты меньше всех заслужила эту участь. Прости, нам всем плохо.
…Наступил последний день фюрера — 30 апреля. В два часа тридцать минут ночи он вышел в один из отсеков бункера. Здесь выстроились его сотрудники и соратники. Пройдя вдоль строя, фюрер каждому пожал руку, попрощался:
— Видит Бог, я хотел сделать Германию счастливой. Однако нас предали — аристократы и генералы. Они хуже евреев. Гораздо хуже! Ибо евреи желают блага исключительно своему народу, а наши аристократы и генералы ненавидят германский народ, они предали родину.
Гитлер опустил голову, помолчал и вдруг опять резко вскинулся:
— Но в том, что произошло, повинны и мы сами. Повинна наша чрезвычайная жалость, преступная гуманность. Мы были сильны и благородны. Это рождало благодушие и ослабляло волю к власти. Теперь нашим детям и внукам предстоит совершить тот подвиг, который не совершили мы. Придет день, и Германия, великая Германия будет владеть не только земным пространством, она свое господство распространит и на вселенную. Запомните и завещайте потомкам: хорошая война — священна! Мужество, преданность и война создали больше великих вещей, чем любовь к ближним! Хайль!
— Хайль! — Двадцать сердец бились в одном ритме с прекрасным сердцем фюрера, и ему, как прежде, было предано каждое из них. — Хайль, Гитлер!
* * *
Спустя двенадцать часов он в последний раз пришел в столовую, посидел за столом с фрау Юнге, диетической поварихой фрейлейн Манциази. Возле Гитлера была Ева.
Ева обняла каждую из дам, фюрер пожал им руки:
— Прощайте, друзья! Храни вас Господь.
Гитлер попрощался также с Борманом и адъютантом Гюнше.
— Гюнше, еще раз приказываю, — строго сказал Гитлер, — свяжитесь с Кемпкой. Пусть найдет необходимое количество горючего…
Адъютант щелкнул каблуками:
— Так точно, мой фюрер!
Земля беспрерывно сотрясалась от мощных взрывов — русская артиллерия превращала правительственный квартал в каменное кладбище.
Борман сделал еще одну, последнюю попытку:
— Мой фюрер, у меня есть надежный «коридор» — мы можем бежать.
Гитлер спокойно и с достоинством возражал:
— Когда гибнет империя, фюрер не имеет права на жизнь.
Обняв за хрупкие плечи жену, он направился в свой рабочий кабинет.
Ева на ходу повернула лицо к Борману и язвительно уронила:
— Вы, Мартин, спасетесь. Я не сомневаюсь.
Гитлер умиротворяюще произнес:
— Не надо ссориться! Это теперь лишнее…
И, склонившись к Еве, фюрер нежно сказал:
— Мы навсегда вместе!
И добавил:
— В моих ушах звучит «Тангейзер», хор пилигримов. Очень хорошо! Ева, знаешь, о чем я жалею? Что мы совсем немного не дожили до юбилея этой прекрасной оперы. Я мечтал 19 октября этого года сидеть с тобой в ложе Дрезденской оперы — ведь именно там ровно сто лет назад великий Вагнер дирижировал во время премьеры.
— Как ты много знаешь! — восхитилась Ева. Ее лицо светилось спокойной радостью. Она нечаянно назвала мужа на «ты» — впервые. И в последний, единственный раз…
И вдруг в нем проснулось мучительное чувство жалости к себе, к такому умному, умеющему предвидеть будущее, особенному, необыкновенному. Ведь уже с ранних детских лет он ощущал эту необыкновенность, и это предчувствие его не обмануло. Счастливая игра природы создала его в свой праздничный час! Он доблестно и честно служил своему призванию. За что же такой конец? Жалко себя, гениального. Но куда ужаснее, что, подобно заботливому крестьянину, он не успел очистить свое поле от плевел— землю от дегенератов-коммунистов, цыган, жидов, демократов и прочей сволочи. До слез жалко дело, которое на несколько десятилетий затормозится, пока вновь не возглавит Германию столь же великий ее сын. А эти прохвосты в соседней комнате ждут его трупа! То-то будет радости у Бормана. Зря не послушал Еву, не оторвал ему башку.
В нем вновь закипела злоба. Он пожалел, что, когда у него была власть и сила (теперь, едва камердинер Линге закрыл за ним дверь, он всего этого лишился), не принудил, не подмял, не уничтожил эту высокомерную свору — генералитет, всегда смотревший на него как на выскочку. Ведь эти холеные типы с блестящей выправкой уговорили начать плохо продуманную войну с азиатом Сталиным. Прежде следовало разгромить Англию! Ах, зачем послушал, зачем погубил свою жизнь, свою великую идею!
И никто из окружающих никогда не понимал его, не любил! Кроме Евы, секретарей, прислуги — этих простых, милых людей. И еще его обожали миллионы рядовых немцев. Только ради них он не бросил все, не уехал куда-нибудь в родной Гарц или Висбаден— там прекрасная минеральная вода, красивые виды.
Он взял в руки ее лицо, несколько раз нежно поцеловал душистые волосы и неожиданно счастливым шепотом произнес:
— Моя божественная Ева! Я тебе должен признаться: почти всю жизнь я мечтал об уходе именно 30 апреля. Ведь сегодня — Вальпургиева ночь, самая благоприятная для жертвоприношений. Я нарочно подгадал… прости. Мы обеспечим себе наилучшую реинкарнацию.
И вновь замолк, печально задумавшись.
…Уловив вопрошающий взгляд Евы, Гитлер как бы очнулся. Он словно только теперь вспомнил, зачем пришел в этот кабинет, всегда пахнувший кожей — это от массивного дивана, занимавшего полстены.
— Да, да… — пробормотал Гитлер. — Мою идею погубило мое нежное сердце. Я жалел порой тех, кто мешал германскому делу. Сталин уничтожил своих генералов — среди них действительно было несколько шпионов, работавших на нас. И Сталин прав, только поэтому он победил. Закон победителей — смерть и кровь!
