Михаил Садовяну - Братья Ждер
Конюший Симион молчал.
Брат Герасим в сопровождении Ницэ Негоицэ отправился в комнаты для слуг.
Остальные пятеро мужчин сначала прошлись по двору, и все дивились ранней зиме, белому и девственно чистому снежному покрову.
На юге небо было зеленым, как медный купорос, но с севера все наползала серая мгла; холодный ветер звенел чуть слышно, как тонкая струна. Опушка леса была белой. Белыми были и луга. Снег запорошил и красные яблоки в саду, которые позабыли снять.
Все казалось неправдоподобным — знать, то было божье знамение.
Конюший Маноле вздохнул и первым вошел в дом. В то утро в усадьбе Симиона были лишь одни мужчины. Боярыня Марушка с няней и дитятей спустились в Тимишскую усадьбу, к свекрови Илисафте. Ведь за такой ранний зимний день много о чем можно узнать, о многом поговорить, многое поведать.
«В Тимише у нас — одни бабы, — думал конюший. — И Кандакия непременно там. Да вот уже сутки как приехала и малороссиянка Теодора, супруга купца Дэмиана. Где мы произносим девять слов, эти тараторки произносят девять раз по девятьсот девяносто девять. С одной стороны они и правы. Верно говорит Илисафта: «Ежели мы не будем на земле при жизни разговаривать, то где же нам и поговорить? В земле? Так там я буду одна».
Не переставая размышлять о внезапном отъезде отца Никодима, старый конюший вспомнил и о другом. В эту осень столько вестей прилетело, сколько оводов вьется над конями. И все плохие вести: то о бурях и градобитии, то о пожарах. Дошли грамоты из Трансильвании, что язычники готовятся к войне. Может, кое-кто в других краях и не верит этому, но у купцов в венгерской стороне сомнений на сей счет никаких нет. На южных пристанях и базарах поднялись цены на пшеницу и на овец. Да взять вот и Молдову. Хоть и не дошли до наших сельчан ни грамоты, ни вести, они поспешили все собрать пораньше и укрыть, как перед опасностью. Ямы для пшеницы и ячменя вырыли поглубже и обожгли их получше. Овец и крупный скот держат поближе к горам. Жители равнины натягивают железные шины на колеса подвод. Виноградари понарыли ям в больших погребах, спустили туда бочки со старым вином, а потом засыпали их. Рэзеши не знают покоя: то появятся в селах, то мчатся в стан господаря.
Был приглашен на совет и Лазэр Питэрел.
Старый конюший сказал:
— Думается мне, отец Никодим что-то распознал об Ионуце.
— Батюшка, — ответил монах, — меньшой наш под покровом господа Иисуса Христа. Не ведаю я, где Ионуц, не узнал о нем ничего. Но прошел тут странник, как пролетают осенью дикие утки. Услышал я от него некое слово и решился спуститься к Тротушу.
Конюший грустно взглянул на него и чуть слышно спросил:
— Что-нибудь случилось, Никодим?
Не знаю, батюшка. Ежели господь призвал его туда, где несть ни печали, ни воздыханий, но вечный покой, я совершу, по обычаю, христианский обряд отпевания. Ежели вдруг он попал в плен, я узнаю и призову вас. Но об этом потом. Помолившись богу, я поступлю согласно велению разума моего. Не помышляйте об этом с печалью. А сейчас скажу о другом. Я думаю, батюшка, эта ранняя зима пришла к нам по иной причине. Понятно, снег растает, ибо выпал он ранее срока. Но пока луна не пойдет на убыль, холода продержатся. У нас впереди еще есть неделя, надо воспользоваться ею и отвезти дитятю ко двору для крещения. Господарь повелел привезти его, как только сможете. Санный путь для нас самый легкий. Снегу выпало предостаточно, и лед твердый. Отправимся, не задерживаясь. Таково повеленье.
Старик Маноле и Симион замялись, поглядывая друг на друга.
— Вам бы можно и повременить, батюшка и Симион, но мне нужно, чтобы вы отправились немедля. Мы едем в Васлуй по повелению самого князя, ради крещения грудного младенца; однако мне надобно узнать и о другом ребенке нашем. Без повеления мне нечего было бы там делать. А с повелением сим я надеюсь, как Арон, ударить посохом, чтобы забила вода из скалы.
Совет у мужчин тянулся недолго, тогда как у женщин в Тимише он был в самом разгаре.
Боярыня Илисафта распорядилась затопить печь, дабы не было холодно Манолуцу, хотя ребенок был тепло укутан нянюшками и в пеленки и в одеялки. В жарко натопленной комнате над младенцем склонились две цыганки — одна помоложе, другая постарше, а также ключница пана Кира да еще служанка Теодоры из Львова. В соседней комнате на диване восседала Илисафта, а вокруг нее теснились боярыни Марушка, Кандакия и Теодора.
Сколько было переговорено за три часа, знают лишь невидимые глазу ангелы-летописцы, что всегда стоят наготове с пером за ухом на любом сборище смертных. Лишь только начинается у людей разговор, ангел-летописец выхватит перо и заносит все слова в свою летопись.
«Должно быть, — размышлял конюший Маноле, — за нашими говоруньями записывать приходится так много, что пальцы у ангелов-то занемеют».
Но вот послышался шум во дворе и раздались мужские голоса.
— Не иначе как все вместе нагрянули! — вскричала боярыня Илисафта. — Нана Кира! Нана Кира! Беги и отопри камору, я приду тотчас же!
Слышно, как мужчины в сенях стучат сапогами, отряхивая снег. Первым входит конюший Маноле.
— Где ты, Илисафта?
— Тут я, конюший Маноле! Что стряслось, коли ты так строго смотришь на меня?
— Ничего не стряслось. Пусть говорит Симион, ибо он хозяин младенца.
Боярыня Марушка встрепенулась, подняла голову:
— Что с младенцем? — спросила она Симиона, вошедшего вслед за стариком.
— Хозяин младенца я, да не совсем, — улыбнулся конюший Симион. — Опасаюсь, что ежели я стану распоряжаться, то младенец останется некрещеным. Посему боярыне своей Марушке я не приказываю.
Голос у Симиона Черного после вина, выпитого мужской компанией до того, как спуститься в усадьбу, звучал нежно и ласково.
— А ты прикажи! — сказала Марушка, подымаясь ему навстречу.
— Боже упаси, зачем ему приказывать, — взмолилась боярыня Илисафта и замахала руками на обоих мужчин. — Что ему приказывать? О каком крещении они говорят? Вы, может, послали за священником?
В комнату вошли еще двое: старшина Некифор и отец Никодим.
— Много вас еще там? И попа привели! Вы, должно быть, запамятовали княжеское повеление о том, что Штефан-водэ будет восприемником младенца при крещении? Мы и так уже опаздываем — то дела, то дожди…
— Вот и конюший Симион говорит, что больше тянуть нельзя, — вступил в разговор старый Маноле.
— Я хочу, чтобы мне приказал мой повелитель… — опять вздохнула Марушка.
— Приказываю тебе, боярыня Марушка, — проговорил Симион, взяв жену за руку, — надеть душегрейку и шаль, взять на руки младенца и вместе с нянюшками сесть в сани. В других санях пусть едут матушка и невестки. Мы же поскачем верхом, сопровождая ваши милости, дабы доставить вас к князю — на обряд крещения.
Боярыня Илисафта вновь было хотела запричитать и уже воздела руки к небу, но Марушка наклонилась к конюшему Симиону.
— Хорошо. Ежели сани готовы, мы тотчас же и отправимся.
— Чудеса, люди добрые! — пробормотал про себя старшина Некифор.
Возвысил голос и конюший Маноле:
— Что касаемо саней, я уже распорядился. Все же остальное, боярыня Илисафта, должно быть готово немедля!
— Сейчас поедем, — засмеялась Марушка, — пусть только Кандакия ссудит меня серьгами.
Боярыня Илисафта взглянула на нее, словно на дьявола, что появляется ночью в окне.
— Дорогая невестушка, у тебя хватит времени подняться к себе, на конный завод, и возвратиться.
— Нет, отправимся сейчас же; только пусть Кандакия одолжит мне и румяна.
Кандакия не знала, что ей делать: нахмурить свои тонкие брови или засмеяться.
— Дам я тебе, душечка, все, что пожелаешь, — ответила она сладким, певучим голосом, — заглянем по дороге ко мне домой, и я открою тебе все ларцы и сундуки.
— И непременно возьмем с собою Кристю, без него я не могу уехать. Когда я утром уходила, его брил цыган Дэнэилэ, думаю, что теперь уже закончил.
Старый конюший выпрямился, словно вернулась к нему молодость.
— Ежели Кристя не готов, — сказал он, подмигнув боярыне Илисафте и Марушке, — мы его заберем таким, каким застанем. Посадим на коня и на ходу набросим на него одежду и шапку. Ждать нам нельзя! Мы спешим к князю, чтоб окрестить нашего первого внука, боярыня Илисафта!
Слова эти старый Маноле произнес таким голосом, что они заставили и Илисафту оглянуться назад, на свои прошедшие годы, как закатывающееся солнце глядит на весну. Внезапно зарделись ее щеки, загорелись глаза, она поцеловала Марушку.
— А что ж меня-то, Илисафта? — приосанился боярин Маноле.
Она поцеловала и супруга своего. И вслед за этим всюду словно от сквозняка захлопали двери. Все сундуки были перерыты неугомонными руками хозяйки, а нана Кира едва поспевала за ней, тяжело отдуваясь и приводя все в порядок. Собирая все необходимое в дорогу, Илисафта прикидывала: «Кто же возьмет на себя заботу о конюшнях там, на холме?» Об этом она и говорила с наной Кирой.
