Алла Панова - Миг власти московского князя
Правда, сначала Ярослав Всеволодович поручил воспитание Михаила одному из своих старых дружинников. Однако после того, как мальчик в очередной раз занемог и едва ли не месяц пролежал в горячке, отец от этой идеи отказался и, вернув несостоявшегося наставника в дружину, кажется, вовсе потерял всякий интерес к ребенку. Теперь княжич обычно проводил время с матерью, которая начала учить его грамоте, долгими вечерами читала ему жития святых и рассказывала разные поучительные истории из жизни князей.
И вот однажды теплым летним днем, когда Михаил сидел на ступеньках крыльца и словно столетний дед грелся на солнышке, мимо него пробежал раскрасневшийся Андрей и громко крикнул: «Эй, чего сидишь! Айда в горелки играть!»
Княжич, не привыкший к такому обращению, оглянулся по сторонам, подумав, что звали играть вовсе не его, а кого‑то другого, кто находится за его спиной. Но рядом никого не было. Михаил удивленно пожал плечами, но тут снова услышал, уже издалека, звонкий голос.
— Ну что же ты? Догоняй! — кричал ему какой‑то наглый мальчишка.
Еще никто из сверстников никогда не звал княжича играть в свои мальчишеские игры. Братьям, которые были едва ли немногим старше этого крикуна, уже давно не до детских игр, они княжили, словно взрослые, только он, забытый отцом, рос при матери. Михаил сразу же подумал об этом, и от обиды на глазах у него навернулись слезы, и чтобы не расплакаться, он быстро заморгал.
— Эй! — вновь услышал Михаил задорный клич и понял, что отказаться от игры, от этого заманчивого предложения не сможет.
Нянька, приставленная к нему матерью для присмотра, задремала в тени деревьев, росших у палат, и не остановит его. Когда еще появится такая возможность? «Будь что будет», — решил княжич и, мгновение постояв на ступеньке, побежал догонять мальчишку.
Когда нянька проснулась, разбуженная громкими детскими криками и радостным смехом, она едва не лишилась чувств, увидев своего подопечного бегающего по пыльному двору. Подбежав к детям и схватив за руку раскрасневшегося и потного от бега княжича, она потащила его в палаты, с ужасом думая о каре, которая ее ожидает. Однако, к радости и удивлению няньки, наказания не последовало.
Княгиня с умилением смотрела на лицо сына, на котором наконец‑то впервые видела не багровые пятна, вызванные болезненным жаром, а здоровый румянец. Михаил между тем, хоть и чувствовал, что провинился, но никак не мог сдержать переполнявшей его радости и взахлеб рассказывал матери, как ему удалось изловить такого увертливого мальчишку.
С тех самых пор и завязалась дружба между княжеским сыном и сыном обыкновенного воина. Именно Андрей и начал обучать княжича тому, что умел сам. И хотя поначалу слабые руки плохо справлялись даже с детским деревянным мечом и с трудом удерживали легкий щит, но чем больше времени проходило, тем сильнее становился Михаил. Теперь он не боялся никаких ударов, научился их ловко отражать и уже крепко держал меч.
Наблюдая со стороны за поединками детей, Егор Тимофеевич, имевший в воинском деле немалый опыт, подсказывал им, как следует действовать в тех или иных обстоятельствах, иногда показывал, как лучше уклониться от вражеского меча, а то и сам брался за оружие, чтобы научить какому‑нибудь необычному удару, которым можно поразить противника.
Все шло своим чередом, раненый дружинник настолько окреп, что уже был готов занять свое место в строю, но тут Ярослав Всеволодович, возвратившись к семье, с радостью заметил перемены, произошедшие с сыном. Выяснив, чем вызваны эти отрадные изменения, он благосклонно разрешил Михаилу общаться с Андреем, а Егору Тимофеевичу, хоть тот и собрался идти с дружиной в очередной поход, приказал впредь присматривать за княжичем и учить его ратному делу. С той поры никто уж не звал его Егором или Егоршей, а величали уважительно — с отчеством.
Словно наверстывая упущенное время, Михаил готов был дни и ночи отдавать обучению. Он с каким‑то недетским упорством постигал сложную ратную науку.
Егор Тимофеевич усмехнулся при воспоминании о том, как однажды Михаил заметил, что отроки, которых наставник позвал для обучения княжича приемам боя с несколькими противниками, его явно жалеют и бьются с ним вполсилы. Поначалу княжич едва не расплакался от обиды, но затем, быстро взяв себя в руки, сурово отчитал провинившихся.
Досталось тогда и самому Егору Тимофеевичу, однако, милостиво пощадив самолюбие взрослого мужа, княжич выказал ему свое недовольство, когда они остались с ним наедине. Такое проявление мудрости будущего правителя удивило и порадовало наставника, еще находившегося под впечатлением от слов, сказанных отрокам семилетним княжичем.
— Вы обманываете меня! Может быть, вы решили, что я настолько глуп, что не пойму ваших уловок и обрадуюсь своей победе над вами? Нет! Я знаю, что пока слабее вас, и такой победы не хочу! Вы думаете, что сейчас, жалея меня, вы оказываете мне хорошую услугу? Нет, это не так! Если бы ныне я поверил вам, то мог бы решить, что уже стал непобедимым воином. Известно: самоуверенность никогда не доводит до добра, — говорил пунцовый от возбуждения княжич. Он посмотрел на своего наставника, будто ожидая, что тот подтвердит сказанное, и, не дождавшись поддержки, закончил строго: — Оказавшись перед лицом настоящего врага, который не будет жалеть меня, как вы делали сейчас, я буду беззащитен.
Эти слова и то, как они были произнесены, запомнили не только безусые отроки, но и Егор Тимофеевич. Как бы потом ни хотелось ему поберечь князя от каких‑нибудь трудностей, он, вспоминая эти слова, предоставлял Михаилу возможность ощутить все тяготы воинской службы и самому искать выход из сложных ситуаций. Лишь иногда он позволял себе исподволь помочь упрямому княжичу.
Отроки, наученные горьким опытом, теперь не давали Михаилу спуску. Тело княжича бывало чаще, чем прежде, покрыто синяками и ссадинами, а детский бехтерец[29], который с началом занятий стал Михаилу маловат и уже сковывал движения, довольно быстро был приведен в негодность.
Княгиня, которая порой с интересом наблюдала с высокого крыльца за занятиями Михаила, втайне от него приказала изготовить для сына настоящие доспехи. Княжич получил их накануне прибытия в город отцовской дружины, и радость от встречи с ним была приумножена материнским подарком.
Михаил никак не мог расстаться с блестящими доспехами, в исходившем от них запахе металла, он слов но улавливал запахи грядущих сражений. Княжич то и дело проводил по кольчуге ладонью, на которой грубая кожа уже давно сменила водянистые волдыри, образовавшиеся от его первого оружия. Взяв в руки остроконечный шлем, он с удивлением и гордостью всматривался в свое лицо, искаженное сверкающей поверхностью, перебирал позвякивающую под пальцами тонкую бармицу[30]. Но больше всего Михаил радовался настоящему мечу. После деревянного детского оружия он казался тяжел, но тяжесть эту княжич ощущал в своей руке с превеликим удовольствием.
Только перед самым сном Михаил позволил снять с себя доспехи, которые приказал так положить на лавку, чтобы он мог их видеть со своего ложа. Но и этого ему оказалось мало.
Лишь только закрылась дверь за матерью, по обыкновению приходившей в опочивальню к сыну, чтобы поцеловать и перекрестить его, как он, скинув одеяло, вскочил с постели и кинулся к лавке. Михаил быстро перетащил бесценные сокровища, разложив их на алом шелке одеяла, а меч, спрятанный в кожаные ножны, украшенные серебряными пластинами, водрузил у своего изголовья.
Утром старая нянька и слуга, принесший воду для умывания, войдя в опочивальню к княжичу, увидели, что он сладко спит, а ладонь его покоится на рукояти меча. Вошедшие понимающе переглянулись. Чуть позднее нянька, улыбаясь, то и дело смахивая невольную слезу, рассказала об увиденном княгине.
Феодосия заулыбалась и, забыв, что дворовая девушка как раз в этот момент укладывает венцом ее длинные густые косы, понимающе закивала, подтверждая тем самым, что именно этого и ожидала и рада, что не ошиблась, выбрав для сына подарок. К счастливому предвкушению долгожданной встречи с мужем добавилась искренняя радость от того, что она смогла угодить сыну. Однако ее подарок не мог не остаться незамеченным и самим Ярославом Всеволодовичем.
Изрядно подросший и возмужавший за время отцовского отсутствия, Михаил гордо восседал на тонконогом скакуне, которого сам выбрал в княжеской конюшне. Конь спокойно повиновался приказам седока, чело которого закрывал сверкающий на солнце шлем, а рука сжимала меч, выдвинутый из ножен настолько, чтобы было видно, что это настоящее оружие. По совету Егора Тимофеевича княжич занял место впереди немногочисленного отряда гридей, оставленных для охраны княжеского семейства.
