Алла Панова - Миг власти московского князя
Воевода усмехнулся при воспоминании о том, сколько сил пришлось потратить нетерпеливому княжичу, чтобы научиться бить без промаха зверя и птицу, но зато позже, возвращаясь с охоты, он мог похвастаться богатой добычей. Хотя занятие это, истинно мужское, ему почему‑то было не по нраву.
Однако не только охота и владение боевым оружием занимали теперь юного князя, который стал живо интересоваться тем, как бились княжеские дружины с врагами, как князьям удалось победить или почему они потерпели поражение в том или ином сражении. Егор Тимофеевич рассказывал о битвах, о которых ему было известно от других, и о тех, в которых ему довелось участвовать самому. Он и сам, незаметно для себя, набирался мудрости в этих долгих беседах.
Дотошного ребенка интересовало все: и какие силы были у противников, и что было за место, на котором встретились полки. Пришлось припоминать даже самые незначительные подробности, до мелочей описывать места сражений. По ходу рассказа Егор Тимофеевич спрашивал у Михаила, как бы тот действовал на месте воеводы, и порой, вступая в спор с княжичем, подробно объяснял, почему надо было поступить так, а не иначе.
— Эх, я бы полк свой отсюда вывел да прямо в лоб ударил! — возбужденно кричал княжич, прочерчивая веткой на снежном насте направление, откуда, как он считал, надо было бы бить по противнику.
— Рассказывают, что твой дед, Мстислав Удатный, так и поступил, но вот какая незадача вышла, не знал он ничего о силах, что против него стоят.
— Что ж он лазучить никого перед собой не посылал?
— Может, и посылал, кто теперь скажет, да только далеко ли те лазутчики ходили. А русские полки с половецкими побили сторожи да отряды малые, что впереди туменов[32] татарских шли, и через Днепр вперед ринулись. До речки, что Калкой зовется, быстро добрались, а вот там‑то и наткнулись на главные силы. Их и счесть было нельзя.
— Дальше я знаю, что было, мать поведала, — насупившись, пробубнил себе под нос Михаил, не желая вспоминать о поступке деда, недостойном[33] не только воеводы, но и простого воина. Однако, помолчав мгновение, все же сказал: — Надо было бы хоть переправу наладить, может, тогда бежать, аки зайцам, не пришлось и сабли, словно траву, наших витязей не косили бы.
— Смышлен ты. Однако это теперь хорошо говорить, что тогда надо было делать. Помнишь присказку: «Если бы да кабы…»
— Знаю, знаю, о чем ты опять скажешь, — замахал руками княжич, — но ведь обидно…
Пожалуй, лишь на один вопрос княжича, который тот все чаще и чаще задавал, Егору Тимофеевичу не удавалось ответить вразумительно, да и то потому, что он и сам не знал, почему идет войной брат на брата, вместо того чтобы забыть о междоусобицах и общими усилиями оборонять свои земли от грозных врагов.
За делами да беседами время быстро пролетело, и едва только сошел лед с реки, как Егор Тимофеевич, не забывший о разговоре с князем, стал приучать Михаила к воде.
Далась эта наука княжичу нелегко, но, превозмогая страх, он научился‑таки и этим премудростям. С явным удовольствием он в жаркую летнюю пору плескался у берега и плавал против течения, преодолевая усталость, но и осенью не оставил этого занятия, чем несказанно удивлял мать.
Никто тогда и предположить не мог, что умение, которым пришлось овладевать Михаилу из‑за случая на охоте, едва не обернувшегося бедой, через несколько лет спасет княжескому сыну жизнь.
5. Суровое испытание
Воевода вдруг ощутил на лице колкие брызги, он даже облизнул сухие губы и дотронулся до лба, покрытого липкой испариной.
Нет, это ему только почудилось, что он увидел в пяти локтях от себя безусое лицо Михаила, на мгновение показавшееся над темной водой и вновь скрывшееся в пучине, и то, как в круги, расплывавшиеся над тем местом, где только что мелькнула голова князя, тут же упала стрела, пущенная из татарского лука.
Опять в ушах воеводы зазвучали удары мечей и сабель, крики и стоны людей, конское ржание, а перед глазами замелькали картины той страшной битвы на реке Сити, которую он, как ни старался, но забыть не мог.
Егор Тимофеевич оказался там по воле случая, хотя можно ли назвать случаем то, что происходило в ту пору по всей Руси.
Даже по прошествии времени никто и приблизительно не мог определить, с какими силами пришлось тогда столкнуться русским дружинам. Говорили не о числе воинов хана Батыя, а о том, сколько дней надобно скакать на резвом коне, чтобы достичь края земель, занятых его туменами. А уж поначалу и вовсе далеко не всем было ясно, что в одиночку с очередной напастью не справиться.
Воевода, вспомнив разговор у посадника, нахмурился. Не забыл он о том, как рязанцы, когда прознали, что идет на земли княжества рать сильная, попросили у великого князя помощи, да так ее и не дождались, сложили свои головы. Хотел, видно, Юрий Всеволодович сам брань сотворить, рязанских князей принизить, свою силу и удаль показать, но вышло не так, как он задумал…
Когда слух о гибели Рязанского княжества достиг ушей Ярослава Всеволодовича, он и поверить в него не мог. Князь думал о том, как земли оборонить от немецких рыцарей да литвы, которые больно наглеть стали, набег за набегом совершали, а худое известие с другой стороны пришло.
А вскоре чернее прежней весть прилетела: стольный город погаными захвачен, и великий князь не только свою столицу потерял, но и семьи, сыновей своих Всеволода с Мстиславом лишился, а теперь, мол, собирает войско против татар.
Спешно созвав совет, Ярослав Всеволодович темнее тучи ходил по палатам из угла в угол, а потом, усевшись на стул с высокой резной спинкой, уставился тяжелым взглядом на собравшихся. Помолчав немного, он, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое, стал рассказывать о полученных горьких известиях.
— Теперь и вам ведомо все, что и мне, — проговорил он хмуро, закончив рассказ, и опустил голову.
Все молчали, будто вражеской стрелой сраженные страшным известием, ждали слова своего князя.
Князь глянул на собравшихся исподлобья и, увидев на суровых лицах опытных воинов удивление и смятение, медленно распрямился и снова заговорил:
— Вижу, и вам с трудом верится, что такое случиться могло. Но не время сейчас слезы лить по убиенным, надобно решить, как действовать будем. — Гулким эхом прокатились по палатам княжеские слова, сказанные хоть и твердым, но каким‑то совсем незнакомым голосом. — Сами знаете, и у наших ворот не гости богатые с заморскими товарами стоят, а вороги лютые, до наших земель и душ христианских охочие. Можем ли все оставить и уйти, чтобы великому князю помочь? Скажите свое слово, мужи мудрые, ратники бывалые!
Ответом князю было тягостное молчание. Слишком трудную ношу взвалил он на своих соратников, которые никак не могли прийти в себя от того, что сейчас услышали.
Хотели бы они спросить, как случилось, что великий князь, уже зная о силе врага, не сам на него пошел, а сына своего Всеволода биться с погаными отправил, почему оставил столицу, поручил ее сыновьям оборонять, а главное — отчего сразу за помощью не обратился? Но разве спросишь об этом у Ярослава Всеволодовича, ведь в вопросах таких слова о вине его брата скрыты, да к тому же вряд ли он и сам знает ответы на эти вопросы.
— Больно тяжело решение, князь, — прервал чей-то глухой голос затянувшееся молчание, — сразу не ответить.
Ярослав Всеволодович повернул голову в сторону говорившего, однако тот уже замолчал, понурив голову, но в этот момент раздался другой голос, а за ним, кажется, заговорили все разом:
— Поздно, князь, на подмогу собираться.
— Сам он виноват.
— Сразу бы звал.
— Вот–вот, может быть, тогда бы худа и не случилось.
— Кабы он рязанцам помог…
— Он и раньше‑то не больно спешил другим помогать, помнится, отрядец‑то, что он тестю твоему послал, до Калки так и не дошел, домой воротился.
— Это ж надо, сколько душ невинных погублено.
— Мы уйдем, на кого здесь людей оставим?
— Литва да немцы себя ждать не заставят!
— Это уж наверняка!
— На то он и великим князем прозывается, что как отец родной должен всем на подмогу первым приходить.
— Вот–вот, сам‑то мешкал, ждал чего‑то до последнего.
— Сейчас‑то, ясное дело, почитай, все потерял, не жалко и славой поделиться.
— Уж какая тут слава. О чем говоришь!
— Ждал великий князь долго, теперь не успеем к нему на подмогу.
Князь с некоторым удивлением слушал говоривших, не успевая поворачивать голову то к одному, то к другому, то к третьему.
В этих выкриках были и вырвавшиеся из‑под спуда прежние обиды, и острая боль от нового, еще не до конца осознанного, горя, и понимание своей беспомощности. В другой ситуации вряд ли Ярослав Всеволодович услышал бы что‑либо подобное о своем брате, о великом князе, но сейчас он и сам думал точно так же, как его испытанные в боях товарищи.
