Леонид Гиршович - Обмененные головы
Фрау Глазенапп в это время внесла угощение: пирог, к нему сбитые сливки и кофе. Немцы – сладкоежки (в отличие от русских, и в то же время пивные животы – что отличает их от израильтян, тоже любителей сладенького, правда, совершенных варваров в том, что касается искусства печь). Как приятно морозным днем зайти в кондитерскую в центре и понаблюдать дам в головных уборах всех возрастов и социальных моделей, а из джентльменов – либо совсем юных, либо седовласых, – уписывающих вилочками кабанью голову шварцвальдского торта, яблочный штрудель под горячим ванильным соусом, «древесное пирожное» и многое-многое другое. Эти люди наслаждаются и духовно и телесно – радующее глаз зрелище.
Посмотрим, как это будет выглядеть при участии слепого. Признаться, я был под двойным впечатлением от его истории. С одной стороны – понятно: все подтвердилось, мой дед не был расстрелян в Харькове осенью сорок первого, а действительно какое-то время находился в Ротмунде при поддержке своего старинного друга? врага? Появился новый след, который мог увести очень далеко, также и идейно-политически. Ну-ка, что Эся теперь будет говорить о Готлибе Кунце? Жаль, я не прочитал его письмо к Элиасбергу. С другой стороны, рассказ о чудесном спасении вызвал у меня некоторый шок. В кинематографе используют иногда эффект негатива – в страшных сценах. Прием надуманный, изобличающий недостаток фантазии, но здесь бы он подошел… Выглядело так – я сейчас о том, как Глазенапп ел: ему повязали салфетку, жена села справа от него, и – кусочек себе в рот, кусочек ему в рот, который он подставлял – как уже делал в году, думаю, девятисотом.
Вскоре и жена и дочь были посвящены во все обстоятельства нашего разговора и только ахали. Не подлежало сомнению, что я для них вполне часть немецкого народа, преследованиями на чужбине искупавшая недостаточное владение речью предков, ну и, вероятно, какие-то другие, причиняемые Федеративной Республике Германии неудобства. Во всяком случае, в прямом смысле слова они демонстрировали готовность делиться со мной куском пирога. Больше того, подобострастная услужливость, которой все это сопровождалось (сервилизм немца и еврея – как сказал недавно уже упоминавшийся Борхес [73] ), вызывала у меня тошнотворное предположение – о степени его тошнотворности предоставляю судить читателю: пожелай я только, чтобы и меня кормили с ложечки, дочь хозяина не задумываясь последовала бы примеру своей матери, так же примостилась бы рядом со мной и – кусочек себе в рот, кусочек мне в рот, кусочек себе в рот, кусочек мне в рот – тик-так, тик-так.
Однако как сложилась дальше его судьба? Этого Глазенапп не знал: пропал из виду, должно быть, уехал куда-то, время было такое, что чужими судьбами не интересовались.
Радушие хозяев вознаграждается любезностью гостей. Поэтому я еще долго внимал историям, которые куда интересней рассказывать, нежели выслушивать. В результате ехать в Ротмунд к Боссэ было поздно, а возвращаться в Циггорн, чтобы на следующее утро снова быть в Ротмунде, – глупо. Оставалась какая-нибудь дешевая гостиница в Ротмунде – она прямо поджидала меня напротив автобусной остановки неподалеку от вокзала, под названием «Гавана» – более чем сомнительным, учитывая, что дело происходит на «родине поггенполя», а не в Восточном Берлине или Западном Бейруте. На мысль о последнем меня навел брюнет левантийского типа за конторкой: он с ходу раскрыл мой израильский паспорт с правой стороны, тогда как христианин крутил бы его и так и сяк – как шкатулку с секретом.
День принес удачу, чтоб не сказать – победу. Я по-прежнему не знал, что произошло с дедом в Харькове в сорок первом году, но я твердо знал, чего с ним не произошло – как раз того, в чем Эся, а с нею и мама и я были убеждены: тогда деда не расстреляли, дед спасся. Как? Как он попал в Германию? Какова во всем этом роль Кунце? Теперь только все начиналось, теперь можно было всерьез за что-то приниматься. (Пока я ждал автобуса в Ротмунд, я успел позвонить к Боссэ и, сто раз извинившись за назойливость и столько же раз за поздний звонок – хотя еще не было девяти, – попросил разрешения завтра к нему зайти снова. Да, конечно, он будет очень рад. При этом у него был какой-то унылый голос. Боюсь, я даже догадывался почему… ладно, это его дела. Меньше надо коллекционировать письма Бетховена.)
Я почти что уснул – судя по изменившемуся вкусу слюны во рту и уже намечавшемуся дополнению к реальности, – когда какой-то клаксон за окном включился минуты на три. Однако до чего же мне не хотелось в эту ночь страдать бессонницей. Лучшее от нее средство – дисциплина мысли. Мозг следовало настроить на нужную волну. Нельзя было мысленно развивать сюжет успешных розысков, это – самовозбуждение, верная бессонница. Еще хуже – тема Ирины; у радиостанции, специализирующейся на ней, очень сильный сигнал, который только усилился с тех пор, как некий господин из еврейской общины города Циггорна пожаловал ко мне без предупреждения, можно сказать, подкараулил меня (в свое время, немного поколебавшись, я все же сообщил Эсе свой адрес, может быть, в тайной надежде?..). Какая невероятная сцена была передо мной разыграна… Он только зря старался – я бы и так дал ей развод. Он, кажется, был удивлен моей сговорчивостью и, решив, очевидно, что она безгранична, продолжал: дескать, неплохо было бы стать членом общины. Совет был подкреплен пригласительным билетом на базар «Вицо» – или «Хадассы» [74] ? – словом, на какую-то благотворительную акцию – с музыкальной программой, буфетом, лотереей. В сущности, я ничего не имел против вступления в еврейскую общину Циггорна. В России коренные остзейские евреи держались большими барами, легендарное немецкое еврейство в лице… да перечислять их, что ли! Мне стало интересно. Я пошел – и вылетел как ошпаренный: публика этикетками наружу, возглавляемая несколькими профессиональными евреями. Кошмар.
…Неожиданно меня убаюкала мысль о том, что ночлег в «Гаване» сберег мне, не говоря уж о лишнем часе драгоценного утреннего сна, еще марок десять – на столько билет в оба конца вышел бы дороже. Мелкие радости грошовой экономии сами по себе, возможно, и ничто – предмет всяческого осмеяния, но в сочетании с удачей водоизмещением эдак в пятьдесят тысяч тонн подобны буксирчику, за которым эта громада влачится последние пару сот метров своего плавания. С мыслью о десяти марках я перевернулся в последний раз на другой бок и проспал до утра как сурок.
Забегая вперед, доведу уж эту сюжетную линию – десятимарочную – до конца. От Боссэ пешком к вокзалу было короче и быстрее, чем на автобусе, петлявшем и огибавшем пешеходную зону. Я же не просто шел – теперь, после повторной встречи с Боссэ, у меня не оставалось никаких сомнений: я представлял, что напишу Эсе и что она мне ответит. Я – летел. Только в подземном коридоре под Лейпцигской площадью на миг задержался, чтобы подать милостыню, – я всегда всем подавал, не столько из сострадания, сколько памятуя о происшествии с неким римским легионером по имени Мартин [75] . Очень уж было страшно упустить свой шанс. Правда, этот нищий большими печатными буквами на листе картона извещал, что он – доктор философии из ГДР, но почему я должен был ему верить? Тем более что мое даяние на сей раз – неожиданно даже для меня самого – размером в десять марок было принято с несвойственной философам горячностью.
Но это уже после свидания с Боссэ, у которого я пробыл хоть и недолго, но, как говорится, с немалой для себя пользой. Начал я с того, что его друг Конрад Глазенапп ослеп и распознает только желтый цвет, тень и солнце. Так что моя поездка оказалась напрасной – я-то собирался показать ему фотографию. По-моему, Боссэ всерьез и искренне расстроился – не за меня, разумеется. Я даже не уверен, что за Глазенаппа… Желая сделать ему приятное, я повернул разговор таким образом, что к слову оказалась история продажи на аукционе Сотби коллекции фальшивых русских икон, принадлежавших бывшему американскому послу в Москве и всегда считавшихся уникальными. Теперь на суде всплывают довольно-таки неприглядные вещи. У Боссэ появился огонек в глазах. Он уже хотел поделиться чем-то… но, слава Богу, ограничился признанием, что «в жизни всякое бывает». Конечно, конечно, раз в жизни самый знаменитый эксперт и тот ошибается, – в прошлую нашу встречу господин Боссэ упоминал о письме (легкое замешательство) Кунце, которое у него хранится, нельзя ли одним глазком на него посмотреть?
Что же писал Готлиб Кунце генеральмузикдиректору ротмундской оперы Карлу Элиасбергу?
Бад-Шлюссельфельд, 21.1.42
Дорогой господин доктор Элиасберг,
как глубоко я вам благодарен за слова утешения, в которых мы с Верой сейчас так нуждаемся. Й. говорит, что Вы укоряете себя за то, что (дальше подчеркнуто) не нашли в себе силы обмануть ожидания сотен людей, как исполнителей, так и публики, поручив в последний момент премьеру кому-то другому . Нет, дорогой и преданный друг, бывают времена, когда каждому надлежит, не считаясь ни с чем, следовать своему долгу: солдату – разить врага, отцу – оплакивать сына, дирижеру же – стоять за дирижерским пультом и наперекор льющимся на нас с небес потокам огня и серы утверждать святое бессмертие искусства…
