Владимир Акимов - Демидовы
Он пришпорил коня, поскакал.
Марья пошла к хибаре, и тут же из-за угла вынырнула черная фигура Крота, скользнула вдоль стены к двери. На пороге Крот обернулся, пошарил глазами по сторонам, перекрестился и пропал в доме.
Через мгновенье оттуда послышался шум, а потом истошный, предсмертный бабий крик. Еще через мгновенье в двери показался Крот с ножом в руке, затравленно оглянулся по сторонам — слобода спала, только дымил и смутно шумел вдалеке завод. Крот судорожно отшвырнул окровавленный нож и бросился к лошади, привязанной на задах к частоколу.
Ранним утром приказчик Лиходеев боязливо скребся в двери демидовской спальни:
— Хозяин… Акинфий Никитич… К вам гости пожаловали.
Евдокия уже не спала, с силой толкнула Акинфия локтем. Тои вскочил, очумело посмотрел вокруг:
— Чего еще? Поспать не дадут, ироды…
— По ночам спать надоть, — зло сверкнула глазами Евдокий.
— Кого там черти принесли? — вздохнул Акинфий.
— Князь Вяземский из Санкт-Питербурха. Гонец ишшо с вечера прискакал, — с мстительными нотками в голосе сообщила Евдокия.
Акинфия будто ветром с кровати сдуло. Он одевался, на ходу приказывая жене:
— Вели из кладовой соболей принести и горностаев. Сорок сороков! Бобровых шкурок тоже, украшений старинных с каменьями!
— Ты, Акинфушка, от своих ночных шатании совсем сдурел…
Акинфий глянул на жену, явственно прочитал в не глазах ненависть.
…В кабинете Акинфня уже дожидались гости: князь Вяземский, тучный, с добродушным, мясистым лицом, затянутый в золоченый мундир, с брильянтовыми орденами, и генерал Татищев, в черном сюртуке, в левой руке — черная треуголка. Князь грузно прохаживался по кабинету, разглядывал чертежи и карты, развешанные по степам, остановился перед коллекцией минералов в ящиках под стеклами.
— Специально сии минералы из Германии выписал, — пояснил Татищев. — Что говорить, заводчик хваткий, с талантом. Но самоуправствует сверх всякой меры.
— Поправим… — степенно произнес Вяземский.
— Возомнил себя чуть ли не царем на Урале.
— Укротим… — вновь важно и глубокомысленно обронил князь. — В бараний рог согнем!
А из подвалов тем временем прислуга торопливо выносила охапки шкурок — соболиных, горностаевых, бобровых. Принесли большой ларь с украшениями. Тут серебряные и золотые кольца и перстни, диадемы и аграфы, в оправах сверкали изумруды, жемчуг, топазы.
— Давай еще, — отрывисто приказывал Акинфий. — Не жалей князю, пущай на него разом столбняк нападет!
— Тут ведь ишшо беда какая, батюшка, — вздохнул Лиходеев. — Разбойничать в слободе стали. Энтой ночью ктой-то заводскую бабу зарезал. Прям в дому. Такое озорство зверское…
— Какую бабу? — похолодев, спросил Акинфий.
— Да Марьей звали…
Оттолкнув приказчика, Акннфин пулей вылетел во двор, кинулся к конюшне, вывел заседланного коня.
…Возле дома Марьи толпился народ. При появлении Акинфия разговоры и причитания разом смолкли.
Акинфий слетел с лошади, кинулся в дом, расталкивая людей.
Марья лежала на колченогом столе в гробу, и в руках, сложенных на груди, горела свечка. Несколько старушонок в черном стояли возле гроба, шепотом молились. Под образами возвышалась фигура священника и черной рясе, с красным, испитым лицом.
Будто пьяный, Акинфнй сделал несколько нетвердых шагов к гробу. Старушки шарахнулись к двери, толкая друг друга, а священник продолжал стоять столбом. Акинфий рванул его за грудки, вытолкал вслед за старушками и захлопнул дверь. Медленно опустился оп перед гробом на колени, обнял бездыханную Марью, простонал глухо:
— За что так наказываешь меня, господи?
Князь Вяземский и статс-секретарь Татищев, казалось, дара речи лишились. Прислуга охапками вносила и сваливала на пол вороха соболей, горностаев, бобров. Завершающим ударом была малахитовая шкатулка, полная драгоценностей. У порога кланялся в пояс приказчик Лиходеев:
— С ночи уехал, так и нету. А когда вернется, один бог ведает…
Князь Вяземский трясущимися руками перебирал искрящиеся шкурки, гладил, даже нюхал.
— Ох, ты-и-и… отродясь столько-то сразу не видывал. А сверкает-то как, прям живой огонь мечет! Небось, и в царских кладовых эдакой красоты нету! — Он утер выступивший на лбу пот и круто повернулся к приказчику: — Это что ж, в подарок нам?
— Нижайшим образом просили не гневаться и принять подношение, ваша светлость… И отобедать просили чем бог послал.
— Пойдем, Татищев, — хмыкнул князь. — Отведаем, чего господь Демидову посылает.
Только к вечеру четверка взмыленных копей привезла гроб к часовне на высоком берегу Чусовой. Сопровождали его Крот и четверо стражников. Перепуганный священник сидел на телеге.
— Рядом с Пантелеем могилу копайте! — приказал Акинфий и шагнул в часовню.
— Последнюю отраду… последнюю надежду за что отобрал, господи? — запавшие глаза смотрели на иконы, были сухими и злыми. — Пошто я в одиночестве мучаюсь, жилы рву? Что мне заводы энти, богачество? Как жить дальше, господи, надоумь… — Акинфий облизнул пересохшие губы, прислушался. — Если ты есть, господи, пошто допускаешь, чтобы души невинные и праведные страдали и гибли? Пошто жестоким да лживым удачу даруешь, а добрых да чистых на мучения обрекаешь? Нешто в этом смысл житья нашего?
В часовню бесшумно вошел Крот, оглянулся назад. Рука легла на рукоять ножа. Вот она, спина Акинфия, прямо перед ним.
Но не хватило решимости, безвольно упала рука.
— А может, тебя и нет вовсе, господи? Молимся, а кому и сами не ведаем? — вдруг громко спросил Акинфий.
Крот даже пошатнулся от такого богохульства, мелко перекрестился. Акинфий оглянулся и, увидев приказчика, бросился на него, сдавил горло железными руками, повалил на пол:
— Кто это, кто сделал, говори! Евдокия? А убивал кто? Ты?!
— Смилуйся, Акинфий Никитич! Христом-богом молю! — захрипел Крот.
— Нет Христа! Нет бога! — рявкнул Акинфий. — Говори, Евдокия?
— Ничего не знаю, Акинфий Никитич… Раз только выспрашивала, куды ты но ночам ездишь. Насилу отбрехался.
— А в Петербург донос написал кто? Тож она?!
— Разрази меня гром, Акинфий Никитич, не ведаю! О-ой, задушишь…
Акинфий чуть ослабил хватку, и Крот тут же выскользнул, бросился вон из часовни. Акинфий опустил голову, простонал:
— О-ох, Евдокия, Евдокия… Что же ты натворила?..
Плавильных дел мастер Гудилин переминался перед столом.
— Стало быть, ни о каком серебряном руднике ты не знаешь? — спрашивал его Татищев, а князь Вяземский сидел в стороне и, казалось, дремал.
— В глаза не видывал и слыхом не слыхивал! — решительно замотал головой Гудилин. — Наше дело железо исправно выплавлять. Чтобы кажная крица должного весу была и без пузырей.
— Знаем, знаем твое дело, — поморщился Татищев. — Ступай…
…Потом перед столом каланчой торчал швед Стренберг, невозмутимо посасывал потухшую трубочку.
— И о том, что хозяин тайно серебро чеканит, ничего не ведаешь?
— Это не есть мой работа. Мон работа есть железо.
— Может, от других работных людей слыхал?
— Я другой языки не слушаю. Лучше один раз увидеть, чем сто раз слышать других, — с достоинством ответил Стренберг.
…Потом спрашивали Ивана Детушкина, который в подвале выплавлял серебро. Тот пучил на Татищева глаза и гудел:
— Да ежели б я прознал про серебро, уж я бы сразу… Нешто я без понятия? — И он закрестился.
— А ну как прикажу тебя сейчас пороть, пока правду не скажешь? — начал терять терпение Татищев. — Ведь врешь все, бестия!
— Порите, воля ваша.
— Ступай прочь, разбойник!.. Надобно, ваша светлость, непременно осмотреть сверху донизу всю башню, кою Демидов строит, — обернулся Татищев к Вяземскому. — И непременно объехать все рудники.
— Ездили уж, искали… — лениво отозвался князь. — Я те, голубчик, не царская борзая, чтоб по углам нюхать.
— А что же герцогу Бирону докладывать будем?
— А то и доложу: был, да не нашел. Пущай он Демидова в Петербург вызывает да самолично пытает. У него на то права.
— Да герцог прежде с нас головы снимет! — вскричал Татищев.
— Бог даст, не снимет. И не ори на меня, голубчик, — так же лениво продолжал Вяземский. — Тебе на меня орать не положено. Я на тебя орать могу, а ты не моги. И позволь тебе, генерал, дать совет: не суйся ты в демидовские дела так рьяно.
— Прошу прощения, ваше сиятельство, — обиделся Татищев, — я не суюсь, а выполняю светлейшего герцога распоряжение.
— Охо-хошошки… — Вяземский перекрестил рот. — Герцог он, конечно, светлейший… А Елизавета Петровна, великого Петра родная дочь, грустит, всеми покинутая…
— Как прикажешь понимать слова твои, князь? — Татищев напряженно посмотрел на Вяземского.
